F20

– Я не моя мамаша! – злилась я.

– Какая глупость. – Судья смотрела на свои руки и поглаживала древние кольца. – Ты – это она, она – это ты, вы все одинаковые… Ты точно так же, как она, подставляла свое тело этому придурку, который в грош тебя не ставил, ты позволяла ему пить, пила с ним… Ты стала такой, какой он хотел, ты делала все, что он хотел, а он ради тебя ни на грамм не изменился. Так ведь?..

Чем больше я с ней говорила, тем больше Судья становилась, она росла. В какой-то момент она стала настолько огромной, что мы уже не помещались вместе в овраге, мне пришлось уйти. Но она тоже не осталась в овраге, она последовала за мной, в мою кровать, и теперь изводила меня круглосуточно. После всего того, что она мне выговаривала, я могла только лежать и плакать, удивительно, сколько слез извергало мое тело, если учесть, что я практически ничего не ела и даже не пила.

Мама и бабушка обходили меня стороной, как тифозную больную. Мне казалось, что они меня боятся. Бабушка иногда заходила в нашу с Анютиком комнату, останавливалась около кровати, где я лежала на мокром от пота и слез, не меняемом больше трех недель белье, и обращалась к Анютику, как будто меня вообще не было. Или я потеряла способность слышать, понимать и отвечать на вопросы.

– Так и лежит? – спрашивала она.

– Как видишь, – отвечала Анютик, занятая каким-то бесполезным маразмом типа вырезания портретов старых шлюх из модного журнала.

– И ничего не ела? – уточняла бабушка, так и не решаясь на меня взглянуть.

– Нет, – говорила Анютик.

Бабушка качала головой, стояла еще около минуты и выходила, на всякий случай плотно прикрыв дверь. Мама обычно появлялась с твердым намерением вернуть меня к нормальной жизни. Несколько раз она даже скидывала меня с кровати, но тогда я просто валялась на полу, и маме приходилось уйти, признав свое поражение.

– Сколько можно лежать?! – возмущалась она. – А ты думала, чем-то другим это у вас закончится?! И он психопат был, и ты больная! Что устроили! Сволочи! Возьми себя в руки! Хватит издеваться надо мной! Ты понимаешь, что ты просто умрешь?!

Поскольку я ничего не отвечала, поток маминой речи постепенно иссякал. Она заявляла, что в нашей комнате воняет, и выбегала в коридор. Там она могла еще пару минут повыть, видимо для того, чтобы я поняла, сколько мучений ей доставляю.

Анютик приносила мне воду и помогала добраться до туалета. Несмотря на то что, в отличие от мамы и бабушки, она мое состояние никак не комментировала, ненавидела я ее сильнее, чем их обеих. Когда она приближалась к кровати со стаканом, я выговаривала ей все, что думаю.

– Заботишься обо мне, да? – спрашивала я. – Тупая, бездарная сучка. Тебе меня жалко? Как такое может быть? Ты же ничего не чувствуешь, ты не живешь. Ты заперлась в этой провонявшей комнате, ты никуда не выходишь, ты ни о чем не думаешь, ты изо всех сил оберегаешь свое жалкое существование… Зачем оно тебе? Чтобы травиться таблетками и дрожать от страха перед психушкой?

– Это не ты говоришь, – резюмировала Анютик.

Наконец мама отчаялась справиться со мной самостоятельно и вызвала врача. Его ввели в обстоятельства случившегося, благодаря чему я предстала перед ним не шизанутой тварью, а чистой душой и сердцем девушкой, чей внутренний мир до основания потрясла трагедия первой любви. Недолго думая, он назначил мне амитрин и на всякий случай анкорат. Мне было совершенно безразлично, что еще в себя запихивать. Амитрин, правда, заставил меня встать с кровати, чтобы круглосуточно осаждать холодильник, и мама сочла, что лечение помогает.

Теперь я все время ела. Вкуса еды я не чувствовала, и мне было все равно, в каком порядке ее принимать. Я ела суп с шоколадными вафлями, селедку с колбасой, орехи с гречкой. Когда я больше не могла есть, я шла в туалет и вставляла два пальца в рот. Так продолжалось до того момента, пока однажды утром мама не сказала мне, что сегодня сорок дней со дня смерти Марека. Теперь она избегала упоминать о самоубийстве, и “смерть Марека” выглядела чем-то неизбежным и даже вызывающим уважение.

Я ела омлет.

– Его мама… Она хотела бы прийти к нам… Если ты не против…

Чтобы я что-нибудь не ответила и тем самым не испортила чудесную перспективу повидаться с мамой Марека и со всеми приличиями отметить сорок дней его смерти, мама быстро добавила:

– Я стол накрою!

Хотя я до последнего не верила, что такое вообще возможно, вечером к нам действительно пришла мама Марека с незнакомым бородатым мужиком. Обещанный мамой стол был накрыт в большой комнате, в центре, рядом с бутылками, возвышалась стопка блинов, как бы державшая композицию, а от нее уже расходились другие, не нагруженные таким тяжелым смыслом яства. Я, Анютик, мама с Толиком и мама Марека с мужиком сели за стол, бабушка предусмотрительно выпила дозармил и вырубилась.

Толик разлил водку, все, кроме нас с Анютиком, выпили, не чокаясь.

– Положить вам блинов? – спросила мама бородатого мужика.