F20

– А что мне остается? – плаксиво возразила Анютик. – Ты бросила меня! Ты живешь своей жизнью! А я не хочу быть одна, я хочу иметь кого-то, кто будет меня любить…

– Ты не имеешь права обрекать другого человека на все это.

Мне хотелось схватить ее и трясти так, чтобы оторвалась ее дурацкая голова, чтобы у нее вылетели глаза и зубы, чтобы эта гниль, эта проклятая болезнь вытекла у нее через уши.

– А может быть, ничего и не будет, – сказала она, – может, все будет хорошо.

У меня больше не было сил. Не было ресурса. Я сама едва стояла на ногах.

– Он просил тебя сделать аборт? – спросила я.

– Да, – кивнула Анютик. – А когда я отказалась, ушел. Но это не удивительно. Все они такие, все они уходят. Марек вон вообще ушел в такое место, где ты его никогда не достанешь.

– 16 –

На следующий день мне позвонил папа, мы встретились в Филевском парке, у главного входа. У папы с собой был скрученный рулоном коврик для йоги. Всю дорогу к спортивной площадке он хвалил меня за то, что я так успешно теряю вес с помощью системы питания, на которую он мне открыл глаза. Я кивала и улыбалась. Говорить папе о том, что никакой системы питания я не придерживаюсь, а просто прекратила есть, большого смысла я не видела. Деревья в парке были высокими, сквозь их кроны пробивалось солнце. На площадке мы немного попрыгали через брусья, а потом папа уговорил меня подтягиваться на турнике. Я подскакивала, хваталась за перекладину, а он держал меня за бедра и подталкивал вверх. Никакой спортивной пользы наши действия, естественно, не имели, но нам обоим нравилось происходящее. И этого было достаточно.

Всего было достаточно. Деревьев, ветра с реки, солнца, бликов на черном блестящем коврике для йоги. Мое сердце стучало, в голове звучали слова, услышанные от мальчика. Любовь – это радость от того, что другой существует. Мы дошли до самой воды, расстелили коврик и легли на него вдвоем, касаясь друг друга плечами.

– Папа… – вдруг спросила я, – а что ты чувствовал, когда узнал, что я должна появиться?

Папу мой вопрос удивил. Он сел, обхватив себя за колени, и некоторое время молчал. Потом он повернулся ко мне.

– Я… – сказал он. – Я… чувствовал, что это… конец.

– То есть ты знал, как все закончится? – уточнила я.

– Да… – У папы в глазах вдруг появились слезы. – Я знал. И поэтому сейчас… я чувствую такую жуткую… невыносимую вину перед тобой… И я ничего не могу сделать… ни для тебя… ни для себя… ни для того, чтобы в нашем прошлом… хоть что-то изменилось… Поэтому я звоню тебе… Поэтому я устраиваю эти идиотские, никому не нужные и не интересные занятия… Я совсем не знаю, кто ты, я не могу пойти с тобой в кафе, потому что мне не о чем с тобой говорить… и лучше прыгать, бегать… подтягиваться на турнике… чтобы было чем заняться… чтобы была хоть какая-то польза от меня…

Папа плакал. Я тоже села и дотронулась до его плеча. Он вздрогнул, потом посмотрел на меня и вдруг впервые в жизни притянул меня к себе и обнял.

Так мы сидели, пока он не успокоился и не перестал плакать. Потом я попросила его отвезти меня на кладбище.

У кладбищенских ворот толпились бабки, торговавшие живыми и искусственными цветами. Я купила у них рассаду анютиных глазок; по уверениям бабок, их нужно было всего лишь перенести в землю, а остальное они сделают сами. Когда я добралась до могилы Марека, я поняла, что у меня нет лопатки, но, к счастью, на соседней могиле опять трудились две женщины. Они тоже пересаживали цветы и без лишних возражений одолжили мне инструменты. Потом женщины ушли. Я сидела рядом с могилой и смотрела на анютины глазки.

– Пока, Марек, – сказала я. – Это было прекрасно.

На могиле, оставленной женщинами, я заметила книжку без обложки. Она лежала на скамейке, ветер перебирал желтые страницы. Я подошла и взяла книжку в руки, открыла наугад. Там было написано: “Жизнь стоит прожить, и это утверждение является одним из самых необходимых, поскольку, если бы мы так не считали, этот вывод был бы невозможен исходя из жизни как таковой”.