Евротрэш

А как вы обошлись с евреями, кричал я каждый раз, а потом прятался в гостевой комнате под крышей и там безудержно и отчаянно рыдал. А с русскими, а с греками, а с датчанами? В надежном уюте дома с соломенной крышей в Кампене на Зильте это просто игнорировалось, до самой могилы, там до конца молчали, тихо напевали в вольтеровском кресле, пили яичный ликер перед «Темами дня», а потом выключали телевизор, ели бутерброды с крабами, обменивались со старыми товарищами открытками, на лицевой стороне которых красовались картины Вильгельма Петерсена и Фрица Баумгартена, рассматривали альбомы с Тибетской экспедицией и усердно собирали почтовые марки, осторожно, высунув кончик языка, снимая их с конвертов пинцетом под горячим паром от утюга, чтобы не повредить бумажные зубчики.

В какой-то момент я открыл для себя музыку Дэвида Боуи, а именно альбом Ziggy Stardust and the Spiders from Mars. Невозможно представить себе что-то более далекое от мира Фрица Баумгартена. Я не просто знал каждую песню наизусть, я еще и снимал себя на полароид под музыку из кассетного магнитофона, размалевав лицо маминой косметикой, втянув пухлые детские щеки и зализав наверх белокурые волосы с помощью пены для бритья. Я завидовал кривым зубам Боуи и неделями размышлял, как бы мне так надломить себе зубы или, может быть, покривить их с помощью самодельной зубной скобки из проволоки, чтобы стало как у него. Один раз я даже попытался выбить себе передний зуб кирпичом, но отломился только кончик, нижняя четвертушка, и зубной врач в Цвейзиммене, страшный доктор Нахт, к которому меня отвезла испуганная мама, тут же всё починил.

– Ты опять думаешь о Дэвиде Боуи, – сказала она.

– Как… Откуда ты знаешь?

Конечно, я знал, что она всегда всё знала, что она умела читать мои мысли. У нее было «второе зрение», это я понял еще в раннем детстве. Просто это не часто проявлялось так прямо. Она никогда не хвасталась этим и не использовала свой дар, чтобы выставить себя в выгодном свете, такие вещи вырывались у нее сами собой, как бы помимо ее воли.

– Ты не поверишь, но я вижу тебя насквозь.

– Хорошо. Какое число я сейчас задумал? – Я представил себе большую красную четверку.

– Четыре.

– И какого оно цвета?

– Красного.

– Когда-нибудь ты мне расскажешь, как ты это делаешь.

– Я не могу тебе ничего рассказать, при всём желании. Я просто вижу перед собой красную четверку.

– Давай еще раз, а?

– Давай.

– О чем я сейчас думаю?

– Об игральной карте. Нет, о колоде карт. Она лежит на деревянном столе.

– Да, всё правильно. Но этого же не может быть.

– Вот видишь.

– А кто еще со мной в комнате?

– Твой отец.

Я не унаследовал от нее этого дара, я только чуть лучше других умел находить потерянные или положенные не на место предметы.

– Раз ты всё знаешь, почему ты никогда не знаешь, чем закончатся истории, которые я тебе рассказываю?

– В смысле?

– Ну, ты же всегда спрашиваешь, чем всё закончилось. И чтобы я рассказывал дальше. А ведь получается, что ты и так должна всё это знать.

– У меня нет сил следить за всеми историями на свете и предугадывать, чем они кончатся.

– Но ты могла бы, если бы захотела?

– Да. Но это правда было бы выше моих сил. Слишком много всего, как у Фунеса, чуда памяти.

– Это Борхес.

– Именно.

– А знаешь, как этот рассказ называется по-немецки? «Неумолимая память».

– Вот видишь. Этого я как раз не знала. Но, слава богу, у меня есть сын, умеющий запоминать неважное.

Мы зашли обратно в металлическую кабинку, и мать снова крепко в меня вцепилась. Индийские туристки остались сидеть за деревянным столом на террасе, сгорбившиеся, подавленные. Вокруг станции гудел сильный ветер и подымал снежную пыль. Автоматическая дверь закрылась, трескучий голос из громкоговорителя дал указания на немецком, французском и китайском, что-то щелкнуло, затрещало, гондола рывком тронулась и быстро поехала вниз.

– А почему ты так боишься садиться в гондолу, если заранее знаешь, что она не оборвется?

– Эти катастрофы снятся мне вот уже тридцать лет, каждую ночь, – ответила она. – Такая вот штука срывается с каната, летит вниз и катится кувырком по склону все три с лишним километра. Трупы превращаются в месиво, в котором невозможно опознать людей. Крушения поездов, падения самолетов, господи ты боже мой. Дай мне, пожалуйста, еще таблетку золпидема.

– Она же не сразу действует. Мы через несколько минут будем внизу.

– Нет, если ее разжевать, то сразу.

– Ну ведь неправда же.

– Правда, так она сразу попадает в кровь. Всасывается через десны.

Под кабиной на нас неслись покрытые льдом зубчатые скалы.

– Не дам я тебе сейчас золпидем.

– Но мне нужна таблетка!

– Извини.

– Ты рехнулся, что ли? Это мой пакет.

Я держал пакет высоко над головой, так, чтобы ей было не достать, и сам удивлялся своей смелости. Она беспомощно протягивала руку, старая, сгорбленная, хрупкая женщина с рваными ранами на лице, вынужденная держаться за стенку гондолы, чтобы не упасть.

– Дай мне таблетку, сию же минуту!

– Нет.