Евротрэш

– И вот так всегда, – сказала она. – Хоть плачь. Я сейчас завою. Вся моя жизнь – сплошное разочарование. Ты хоть понимаешь, какую страшную жизнь я прожила? И ведь ты сказал, что мы поедем в Африку и я снова увижу зебр, но это ладно, проехали, я уже поняла, что ты не собирался со мной ни в какую Африку, а собирался потратить мои деньги на бессмысленное, пустое катание туда-сюда, без зебр, без ничего. Значит, вот чего я дожидалась столько лет, надеялась, что мой сын, мое любимое дитятко, отправится со мной куда-нибудь, как тогда, двадцать пять лет назад, когда мы поехали на Восточном экспрессе… Куда мы там ехали?

– Из Бангкока в Сингапур.

– Точно. И ты всю дорогу читал в купе свои книжки. И если б еще что-нибудь приличное, Флобера там, Расина, Камю на худой конец или не знаю уж что, но ты-то читал Джона Ле Карре, свои шпионские романы, вместо того чтобы со мной общаться.

– Ты много пила всю дорогу в этом поезде.

– Ха! Пила я только потому, что ты не обращал на меня внимания и читал эту свою муру, это тебе было важнее, чем говорить со мной. А еще ты всю дорогу красился. Красился! Это просто в голову не помещается. А теперь мы стоим на чертовой горе, где ничего нет, ни эдельвейсов, ни зебр, – и знаешь что, Кристиан? То же самое у меня внутри, в душе. Там ничего нет. Больше ничего нет. Пустой белый экран.

– Да, это правда.

– А знаешь, что это такое? Это признание банкротства. Твоего банкротства. Я прочла это у Марселя Байера. Век выплаканных глаз. Это мой до слепоты, до пустоты, до смерти выплаканный век. Вот ты бы написал что-нибудь такое, как Марсель Байер. Он хороший писатель. Не то что ты со своей ерундой, которую всё равно никто не читает.

– Можно мне хоть слово вставить.

– Да не о тебе речь. Ты всё всегда оборачиваешь так, будто речь о тебе, потому что ты чудовищный эгоман. Ты, ты и снова ты. Ты такая тряпка. Хоть бы раз вышел из своего темного угла, прекратил всему поддакивать и сказал прямо, что думаешь. Хоть бы раз побыл мужчиной, а не дитем малым.

– Что я думаю? Да ничего я не думаю. Нет, думаю, конечно. Что уже тридцать пять лет выслушиваю от тебя одну и ту же проповедь.

– Да-да-да. Не волнуйся, скоро моя проповедь будет звучать только в твоей памяти, я всяко что скоро помру. А ты всё же бери пример с Кнаусгора, или с Уэльбека, или с Рансмайра, или с Кельмана, или с Зебальда.

– Зебальд уже умер. Перестань, пожалуйста.

– Я имею в виду, бери пример с настоящей литературы. С книг, которые останутся, в отличие от чудовищной муры, которую ты пишешь. Почитай хоть Флобера, чтоб понять, как это делается. Нужно учиться у мастеров. Но месье и думать об этом не желает. Месье слишком самонадеян и в то же время слишком ленив, поэтому он отправляется с матерью на ближайший глетчер в надежде, что всё как-нибудь само устроится. Лучше всего, конечно, на глетчер по соседству с шале, где месье родился, в надежде на какой-то там катарсис…

– Я…

– Ты думаешь, я не знаю, для чего ты затеял это путешествие? Ты сам проболтался вчера ночью во сне, ты сказал, катарсис, у нас с тобой произойдет очищение, сказал ты, нужно только тебе оставаться в движении вместе со мной. С матерью, стало быть. Прихватывает ее с собой в мещанскую драму, трагедию с комедийными элементами, в главной роли yours truly[30]. Обещает ей с три короба, потому что она же всё время хлещет водку и глотает таблетки из-за невыносимых болей. А потом валит всё на Швейцарию, нацистов и Вторую мировую.

Бабах! Что я мог на это ответить? Ничего, как есть ничего. Она, безумная, была права по всем пунктам. Она была права. Я боялся потерять управление. Я действовал без всякого плана. Наверное, зря мы с ней ездили наугад, наверное, не надо было вчера ехать куда глаза глядят, наверное, надо мне было купить билеты на самолет в Африку, а не кататься куда придется по Швейцарии, наверное, это и в самом деле была не самая удачная мысль.

Я всё время твердил себе, что на самом деле она вовсе не начитана, что она просто притворяется, что она в жизни ни строчки не прочла ни Флобера, ни Стендаля, это был чистый блеф – но до того убедительный, что я каждый раз на него попадался. Все на него попадались. Она не знала на самом деле ни Уэльбека, ни Рансмайра, она читала только «Бунте» и иногда смотрела телевикторины. Даже от «Новой Цюрихской газеты» она регулярно отписывалась. Что она умела, так это манипулировать, это был ее главный, невероятный талант, уж мне ли не знать за столько десятилетий, она лгала и что угодно поворачивала так, что все всегда ей верили.

У меня не было слов, не было мыслей – кроме одной, что матери наверняка скоро нужно будет поменять мешок. Я оглянулся в поисках туалета. На станции он точно должен быть. Я мягко тронул мать за локоть. А вдруг она плачет. Я обернулся к ней. Нет, слез не было. Я снова повернулся к простиравшемуся перед нами глетчеру. В этот момент мы оба, а также индийские туристки, заметили маленькую рыжую лису, бегавшую по льду на некотором удалении от нас. Она застыла, повернулась в нашу сторону и уставилась на нас в упор.