Евротрэш

Мать шепотом спросила: «Видишь?» Она вдруг совсем притихла. Мы все замерли, чтоб не спугнуть лису, которая всё еще смотрела на нас. Мать прошептала, невероятно, что люди убивают таких зверей ради меха. Я медленно выдохнул и сумел ничего не сказать о ее соболях в цюрихских шубохранилищах. Лиса отвернулась и побежала дальше по залитой солнцем ледяной поверхности – на юг.

Одна из индианок достала полевой бинокль и навела на исчезающую лису. А у меня перед глазами встала сцена из фильма Вернера Херцога про Антарктиду, где королевский пингвин убегает в полном одиночестве в ледяную пустыню, на верную голодную смерть. Пингвин, Solus Rex, отправился в одиночный поход, к Южному полюсу за две тысячи километров от него, почему, – совершенно непонятно. Этот пингвиний побег представал началом его личного времени сновидений, когда живое существо по непостижимым для внешнего наблюдателя причинам пускается в путь, и не только для того, чтобы пройтись по пространственным координатам своего вида, но и для того, чтобы отыскать первопредков, чьи духи вечно продолжают сотворение мира.

И как оно всегда бывало с матерью и ее разоблачениями, она полминуты спустя уже напрочь забыла, что только что бросала тебе в лицо отточенные афоризмы, до того правдивые, что хотелось убить ее на месте. А может быть, дело было в лисе – возможно, появление зверя навело мать на мысль, что весь этот поток колкостей несуразен и неуместен. Хотя это вряд ли. Как бы то ни было, когда лиса скрылась из виду, мать как-то вся обмякла, закрыла глаза и потянулась дрожащей рукой к пакету с деньгами, водкой и таблетками, а слепящее горное солнце по-прежнему неумолимо освещало с высоты нашу маленькую живую картину.

X

По ходу дела я должен признаться, что никогда не читал Ги Дебора. Я пошел на этот самый кинопоказ в Цюрихе, потому что вроде как мне положено интересоваться такими вещами, а на самом деле я просто набивал себе цену образованностью, как отец набивал себе цену деньгами. Разница – и немалая – состояла в том, что деньги у отца действительно были, а интеллекта у меня – ни капли. La societé du Spectacle я отложил в сторону после первой страницы, Гегеля никогда не открывал, а Лукача и прочих марксистов не понимал и не любил. Тем не менее я осознал, или мне пришлось осознать, что единственный разумный способ обращаться с деньгами – это раздаривать их. Так что я выудил пригоршню денег из пакета с водкой и таблетками, и раньше чем мать успела рот открыть или вообще осознать происходящее, уже стоял перед тремя индианками и спрашивал, можно ли мне присесть к ним за стол. Они закивали и показали мне жестами, присаживайтесь, пожалуйста, а потом спросили, швейцарец ли я, наверное, я хорошо знаю здешние горы? Нет-нет, ответил я, я просто хочу подарить вам деньги, вот смотрите. Там было, наверное, шестьдесят или восемьдесят тысяч франков. Я стал разглаживать купюры и складывать в стопку, не очень высокую, сантиметра два, наверное, а потом толкнул ее по деревянному столу в их сторону. Индианки перепугались, все три одновременно всплеснули руками и сказали, прекратите, пожалуйста, мы даже слушать не хотим. Никаких денег они не возьмут, ни за что, причем одна из них протестовала громче остальных.

И вдруг, как оно порой бывает, из ниоткуда налетел ветер. Он задул из глубокой пропасти справа, его было прямо-таки видно, этот порыв, он прорвался через ограждение, понес снег, обрывки бумаги и – непонятно, откуда – дубовые листья, в воздухе закрутился вихрь, маленькое торнадо, а потом ветер словно бы незримой рукой махнул по столу и смел, нет, всосал в себя всю стопку денег. Пестрые тысячефранковые купюры закрутились в разреженном воздухе и полетели вниз, в пропасть. Мы все, словно окоченев, глядели в каменистое ущелье, вслед исчезающим деньгам. Никто не пытался их поймать.

– Кристиан, поехали обратно вниз, – сказала мать.

– Мне очень жаль, – произнесла одна из индианок.

Они выглядели растерянными и подавленными, как дети, у которых отобрали игрушку. Одна почему-то всё вытирала губы тыльной стороной ладони. Я вернулся за стол к матери, взял пакет с остальными деньгами, бутылкой и таблетками и помог ей подняться.

– Peut-être que vous auriez dû le prendre[31], – сказала мать и надела солнечные очки. Индианки непонимающе уставились на нее. У одной из них непроизвольно подрагивали плечи.

– She means to say you should maybe have accepted it before it all blew away.

– Yes. Such a shame. We are really very sorry, madam-ji,[32] – ответили они.

Ничего страшного, подумал я про себя. Всё правильно получилось. Небо затянуло облаками, стало холодать.

– Пойдем, мама.