Эва, дочь трактирщика

«А он ничего», — подумала девушка, изучая мужчину заинтересованно, но безэмоционально, как предмет искусства, образчик мужественности другой культуры в этом другом мире. Хотя мужественности ли? Лысина, подведенные глаза и бархатный голос могут свидетельствовать именно об отсутствии мужественности.

— Я должен понимать людей, — ответил мужчина загадочно, и Ева предположила, что он все же не евнух: голос у него хоть и бархатный, но такой… мужицкий, самцовый. Зовущий и повелительный.

Пока Ева решала, мужчина он или не совсем, Хеллгус задавался похожим вопросом – женщина ли она или подобие ее. Он смотрел на Еву – на ее бледное лицо, темные круги под глазами, сухие губы, плохую одежду, и не понимал, почему при всей бедности облика она все же завладела его вниманием.

Заглянув в глаза Евы, Хеллгус решил для себя вопрос, кто она: женщина, конечно. Плохо одетая, костлявая, бесстыдно рослая, с кошмарно загрубелыми руками, но женщина. Еще и зеленоглазая.

— Спасибо, — встрял Симон, не понимающий, что происходит, и недовольный этим. — Нам пора, — обратился он к Еве.

— Нам пора, — улыбнулась она Хеллгусу. — Хорошей торговли.

Он чуть склонил голову и провожал ее взглядом, пока она не вышла.

Прошла еще неделя, или, как говорят в Ренсе, седмица. За это время Ева окончательно поправилась и влилась в новую жизнь… то есть думала, что влилась. И Брокк, и Гриди заметили, насколько изменилась их дочь после того ужасного происшествия, когда она чуть не утонула в реке. Вместе с памятью исчезли и почти все страхи Эвы: некогда боязливая, она стала держаться намного увереннее, начала интересоваться городом и его жителями, бойко отвечать торговцам на рынке. Когда она работала в храме, то ела мало, коря себя за каждый кусочек, и вставала с рассветом, чтобы за день успеть переделать кучу дел со жрицами и дома, а теперь с аппетитом ест как за двоих, за домашние дела берется с неохотой, да и неловко как-то выходит у нее. Накупила новой одежды – надо, говорит, выглядеть достойно, чтобы семью не позорить, ведь не жрица уже, а по вечерам воду греет, запирается на кухне и давай всякие жижи на волосы и тело намазывать. Гриди как-то зашла к ней посмотреть да и помочь, если что, а дочь хлебный мякиш размочила, на волосы намазюкала и предлагает – давай, мам, я и тебе намажу, волосы будут меньше жирниться.

— Надо же, — удивилась Гриди, не одобрив такой метод мытья волос, — жрицы, наверное, научили тебя. Хотя не думала я, что они на такое дело хлеб пустят…

— Не помню, кто научил, — беззаботно отозвалась девушка, взбивая хлебный шампунь на голове, — но откуда-то знаю, что это поможет. Кстати, мама, не могла бы ты мне помочь шрамы обмазать настойкой? — Ничуть не стесняясь, Ева спустила рубашку, открыв плечи и спину, и сказала: — Обильно надо смазать, и желательно несколько раз. Надо каждый день делать это, утром и вечером.

Гриди кивнула, взяла подготовленный для этих целей платок, нанесла на него приятно пахнущей настойки из глиняной емкости, и стала смазывать бугристые шрамы на спине дочери.

— Лекарь повелел, — объяснила Ева, понимая, что для Гриди странен такой внезапный уход за телом, — сказал, запустила я себя.

— Правильно сказал, — согласилась женщина, — ты никогда о себе не думала.

— Теперь буду думать. Я должна быть сильной и здоровой, чтобы помогать вам сейчас и потом, в старости.

— Ты не одна, у нас еще Кисстен есть – богиня поможет, выдадим ее замуж, и зятек уж нас с Брокком не бросит. Да и племянники тоже.

— Племянники ленивы до безобразия, — заметила Ева, — они и о себе-то позаботиться не смогут, что уж говорить о нас. Да и не любят нас.

— Эва!

— Разве это не так? У них свое на уме. Сговорятся с новым поваром и все, конец нам, отберут трактир.

— Нехорошо говорить так, — после паузы промолвила Гриди. Она тоже не наивная, знает отлично, что Рокильда спит и видит стать единственной хозяйкой трактира, но эта правда в устах дочери ей не понравилась.

Закончив обмазывать шрамы, она помогла Эве смыть хлеб с волос, сходила с ней во двор к желобкам, чтобы слить грязную воду, а потом поднялась в их с Брокком комнату и поделилась с ним опасениями:

— Что-то не то с нашей Эвой. Совсем другая стала, как подменили.

— И я заметил, — протянул Брокк, помогая жене снять чепец и распустить волосы: он любит сам их причесывать. — Думается мне, все она помнит, Гриди.

— Что же сделали с ней в этом храме, что она врет матери родной да отцу? Брокк, может, все-таки ее в деревню к Кисстен свезть?

— Посмотрим. Пока мне спокойнее, что она с нами.

— Мне так тоже спокойнее, но… — женщина замялась.

— Что?

Гриди помедлила, прежде чем дать ответ.

— Мы ведь и не знаем ее, и что в голове ее творится. Надо было быть к ней внимательнее раньше. Тогда бы знали, что с ней и к чему дело идет.

— Потому пусть пока с нами будет, а если что нехорошее замечу, сразу в деревню отвезу, там все на виду, не подберешься. Одну дочь мы потеряли, но оставшихся я сберегу.