это разве не инцест?

По дороге из спортзала я старалась не прятаться в музыке и мыслях, в телефоне, в себе. Я рассматривала дома, улицы, рекламу, людей, подольше удерживала ощущение приятной физической усталости, умиротворяющую тишину в голове. Скоро у меня появилась подруга – статуя молодой девушки в полный рост. Она прятала лицо в ладонях, была отвернута к стене, и каждый раз я представляла разное – то она играла с кем-то в прятки, то задыхалась от смеха, хохотала так сильно, что пришлось отвернуться, чтобы хоть немного совладать с собой, то она была в ужасе и неосознанно возвращалась к наивному детскому – я тебя не вижу, значит, ты меня – тоже, то – не хотела показывать слезы. Она стала моментальным тестом моего состояния, я смотрела на нее каждый раз, когда проходила мимо, поэтому и заметила, что она покрывается мхом. И так быстро! В понедельник он был только на стопах, в четверг – на лодыжках, на подоле платья, а в субботу – уже доходил до талии. С субботы я начала оглядываться, искать мох – и поразилась, как много его было. Везде: на заборах, стенах домов, на статуях, памятниках, между плитками и камнями на тротуарах.

Никого это не впечатляло. Я спрашивала, показывала, не нужно было даже стараться: если мы были на улице, можно было махнуть рукой в любую сторону, там был мох, если в помещении – стоило только подойти к окну, там был мох. Да, соглашались, мои собеседники, его и правда много, но этой зимой тепло и сыро, разве не логично, что он появляется?

Бесспорно, было логично. Но было еще в этом что-то неприятное, странное.

В понедельник мох доходил до плеч девушки с закрытым лицом. В четверг – он покрывал ее всю. Мне больше не хотелось смотреть на нее, я не могла играть, теперь она всегда казалась мне жуткой. Я перестала ходить в зал, чтобы не видеть ее, лишилась своих моментов усталости и тишины.

птицы

Чайки прилетали не раньше конца мая. Они гнездились на крышах, верещали по ночам, летали над дворами. Они были шумные, но я их любила. Летом, я любила их летом, в первую половину осени – не в феврале.

Проблема была не в криках, не в том, что они окончательно лишили меня сна – до них поспать выходило пару часов за ночь, теперь не было и их, я лежала в темноте и слушала крики – чаячьи, раздраженные, гневные, и страшные, отчаянные – тех, кого они убивали. В этом была проблема – крыши, на которых чайки жили в свой сезон, зимой были заняты другими. Небо над моим районом превратилось в военную зону. Чайки гнали ворон, вороны отказывались улетать. По утрам дворники убирали трупы птиц. По вечерам дворники убирали трупы птиц.

В промежутках они валялись на тротуарах, некоторые сравнительно целые, от некоторых – только части. Половина тела с торчащим позвоночником, голова без глаз, переломанное крыло, перья на кровавом ошметке кожи. Иногда нескольких часов между утренней и вечерней уборкой хватало, чтобы трупы покрывались мхом, но больше всего меня пугал не он, а тонкие, желтоватые грибы, которые тоже успевали вырасти и шевелились от ветра, влажно блестели хрупкими шляпками в тусклом свете.

вода

Чего я никак не могла понять, так это уровня воды. Зима была сырой и туманной, влажность в квартире держалась выше половины без всяких усилий с моей стороны. Я знала, что она идет наверх и что я ничего не могу с этим сделать. В плохие дни я воображала, что это закончится, только если я подхвачу и романтичную, и совершенно не такую чахотку, и буду кашлять, пока не умру. В худшие дни я представляла, что вдыхаю облако, в котором живу, что из-за него в легких начинает образовываться конденсат, что я захлебываюсь. Впрочем, нельзя сказать, что это было самым неприятным в худшие дни. Уровень воды в каналах был опасно высокий, хотя никаких дождей не было уже несколько месяцев. Вода была выше всех отметок, в одном канале под нее ушел птичий домик, и это здорово сердило уток (больше, чем то, что злые чайки убивали и их? не из-за территории, да, кажется, от одной только странности, которая пригнала их в город раньше времени), в другом под воду ушел причал для лодок, сначала его было видно в воде, но скоро ее стало слишком много, торчала только половина знака – осторожно.

Когда знак исчез целиком, мне стало любопытно, а что там с Даугавой, в берегах ли она? Смеркалось, но я решила не откладывать, прогуляться сразу. Было влажно, настолько, что кожа покрывалась капельками, пусть и было холодно; было пустынно – никто не замечал жуткого, но, видимо, и не надо было замечать, чтобы со временем пропадало желание выбираться наружу без надобности, шуметь, быть яркими. Это напоминало депрессию.

Вода в Даугаве была высоко, пока не выливалась, но скоро собиралась начать. Я спустилась – осталось только две ступени из десяти. Мне хотелось прикоснуться к воде, но она была слишком черная, густая, слишком старательно нашептывала мне что-то. Из тумана появилась фигура – пожилой мужчина, одновременно располагающий и отталкивающий. Он кивнул мне и закурил.

Я не нуждалась в компании, хотела уйти, но осталась.