«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2

– Помню, – кивнул Никита. – Сомлел я со страху. И думать чего боялся. Твоим именем назвал, а она кивает, смеется, но ни слова… Понимаешь, ни слова. Стал собираться, а у самого зуб на зуб не попадает, веришь ли, все топтался по избе, кланялся, а ноги не идут, и все тут. Словно забыл чего… Говорю сдуру: приходи, мол, не забывай. Сестра, говорю, по тебе печалится, рада будет видеть. А она молчит, улыбается и кивает. Потом из печки пирожки али ватрушки достала и протягивает: возьми, мол, подорожники, далеко идти, проголодаешься. Так все в мешок и всыпала.

Кинулась Малуша к мешку, развязала дрожащими руками, а там только снасти и три рыбины. Совсем лицом побелела – снег и то краше. Сказала с укоризною:

– Одна сестра у меня была, в один день, в один час родились. Померла она, а ты шутки шутишь.

– Да какие забавы? Своими глазами видел.

– Ой ты горюшко! – взвыла Малуша и бросилась об пол под иконами. Крестилась, заливаясь слезами, бормотала что-то. И вдруг вскочила, выпрямилась во весь рост и вскрикнула, то ли веря себе самой, то ли нет:

– Знаю. Нынче ведь Осенины[9]. В деревне, поди, хороводы водят, а у нас ни праздника, ни радости. Вот и напомнила сестра. Только пошто ты ее в дом позвал? – вдруг спросила она. – Покойницу в дом. Конец нам теперь, никто не откажет, коли его на праздник зовут. Монисты, монисты на ней, сарафан пунцовый. – Она оглядела себя и развела руками. – А я-то… Нищие мы с тобой, Никита. Кабы я знала, что так повернется, ни в жисть бы за тебя не пошла…

И такая ее злоба захлестнула, что не описать. Она готова была голыми руками задушить мужа или хотя бы огреть его кочергой.

Почуяв приближение слез и упреков, Никита взобрался на печь и отвернулся к стене. Вскоре Малуша услышала богатырский храп. Озлилась еще больше. Но что тут поделаешь, какой скандал со спящим? Вся кипя от невыплеснутой злобы, она решила даже лечь отдельно. Кинула на лавку какую-то ветошь и, вмиг потеряв все силы, присела на край. Пригорюнилась, вперившись взглядом в темный угол за печью, и мысли одна другой страшнее закружились в ее усталой голове.

Отец вдруг лесник припомнился и ветхий домик в глуши. Сестру вспомнила, как дружны были – не разлей вода. Как по лесу бегали, аукались. А до чего похожи были, словно две матрешки в лавке. Бывало, и сам отец путал, спрашивал: «Малуша или Любаша?» Тогда-то и подарил одной перстенек, а другой серьги – чтобы различить как-то. Малуша потрогала сережку в ухе и вздохнула. Вспомнила, как сосватали сестру, как пришел в дом Никита. Черная зависть тогда охватила Малушу. Решила она извести сестру, самой за красавца замуж пойти. Привела на берег речки, а как загляделась соперница на свое отражение, так и столкнула ее в воду, и долго еще ее голову под водой держала. А потом вытащила на берег да свое колечко той на палец надела. Забрала и сережки, и имя сестры. Долго потом вздрагивала, как окликали. Но привыкла.

Она взглянула на печку, откуда несся богатырский храп, и всхлипнула – не принесло радости чужое счастье. Поедом ест душу, ничем не уймешь. Полная луна прямо в избу смотрит, выйти, ставни прикрыть. Но даже в окно выглянуть боязно. Мерещатся Малуше осторожные шаги за окном, шуршат под чьими-то сапожками опавшие листья. Вот и крыльцо скрипнуло, вот и дверь в сенях подалась. Засов, засов-то забыли заложить! Что-то заскреблось в дверь горницы, и тихий потусторонний голос прошептал:

– Здравствуй, Любаша. Пришла я, как и звали.

Мигнула и угасла лампадка, словно ветер прошел сквозь избу. Тихо звякнули монисты, и в свете луны протянулась от двери тонкая иссохшая рука с серебряным перстеньком на пальце.

Джандаль – имя камня

– Абу, солнце встает, – говорю я Наджи, едва заметив, что небо светлеет.

Моя обязанность – будить его к утреннему омовению и Фаджру[10]. Кувшин с водой уже наготове, прикрытый платком стоит на камне. Наставник что-то мычит и с трудом поднимается. В темноте спросонья он не может меня разглядеть, но, как всегда, чутье его не подводит:

– Всю ночь не спал? – спрашивает он.

– Со сном я простился вчера, – отвечаю я. – А сегодня прощался с луной и звездами.

Наджи приступает к омовению. Каплю воды на ладони – воду нужно экономить. За большим камнем есть источник, но там расположились солдаты. И подойти к ним можно только один раз. Это наши враги. За спиной в горах тоже притаился враг, но он никогда не выстрелит в спину, поэтому мы спокойны.

Наджи берет потрепанный коврик и уходит молиться на небольшую возвышенность слева от пещеры. Он всегда молится там. Я тоже расстилаю коврик, но, убедившись, что он на меня не смотрит, застываю на месте, глядя на светлеющее небо. Второй день длится пыльная буря, как специально подготовленная для меня Аллахом. Восход оранжевый, а фигура Наджи кажется совершенно черной. Я вижу, как он прикладывает раскрытые ладони к ушам и до меня доносится:

– Алла-а-а-у-у-у акбар…

Но я не молюсь, хотя и знаю, что это грех. Сегодня мне будут прощены все грехи. Я прислушиваюсь к себе, где-то там внутри зреет незнакомое для меня чувство отчаяния и возмущения.