День осеннего равноденствия
Тянет нить Малуша, да прялку свою словно и не замечает. Все милого в окошко выглядывает. А за окном лес да лес, и солнышко уже закатилось. И птицы заснули. А он все нейдет. Еще поутру вышел порыбачить и забыл о молодой жене. Добыча ли так велика, что донести никак? Али другую встретил?
Малуша смахнула слезинку и пугливо глянула за печь. Боится она темноты. Крошечный огонек лампадки едва освещает край жестяного оклада. Тени-то как сгущаются, а в тени не прячется ли кто? Затеплила свечу и запела во весь голос, чтобы отогнать сумрачные мысли. За пением и не расслышала шаги в сенях. И увидев вдруг мужа прямо перед собой, вскинулась, умолкла на полуслове и бросилась к нему.
– Где же ты ходил-бродил, Никитушка? Истосковалась я. Случилось что?
Усмехнулся Никита, обнял жену одной рукой, в другой-то мешок с добычей держал, в лоб поцеловал, как неродную. А сам все глаза отводит, молчит. Долго молчал, потом вдруг, словно разговелся, заговорил:
– А и случилось, пожалуй. Собрался идти домой уже, долго шел и понял – заблудился. Никак не могу тропинку отыскать. Плутал, плутал, а тут еще темнеть стало. Ну, думаю, придется в лесу заночевать. Ни к реке выйти не могу, ни из лесу. Словно черт водит.
– Да, темнеет нынче рано, – подтвердила Малуша. – Чего сидел до ночи?
– Не сидел, шел. Экая ты бестолковая, – грубо оборвал Никита. – Одно слово – баба.
Малуша всхлипнула и уже была готова пустить слезу, да вовремя спохватилась и принялась шарить ухватом в остывшей печи. Чай, голоден.
– Да не суетись, дай досказать-то. Любашу я видел.
– Как? – Малуша побледнела и без сил опустилась на лавку. – Два года, как схоронили.
– Я и то думал. Ан нет – жива. Меня ить чуть медведь не задрал в чащобе. Услыхал я, как ветки ломает, да и побежал, дороги не разбирая. Как бежал – не помню, вот весь о кусты ободрался. – Никита засучил рукав и показал жене исполосованную руку. – Промыть бы. Сиди! – прикрикнул он, увидев, что жена вскочила с лавки. – Доскажу сперва. Выбежал я, стало быть, на полянку. Место вроде знакомое, оглянулся, а там ваша изба стоит, в которой ты с Любашей жила до свадьбы. Вокруг ухожено, огород разбит. В окошке огонек мелькает. Ну, думаю, кто-то избу занял, да кому она нужна в такой глуши, да супротив могилы? Крестик тоже заметил, стоит. Я в дверь торкнулся – заперта. Стукнул раз, другой и вдруг открылась, а на пороге – ты стоишь. Вся как есть нарядная, сарафан пунцовый, на шее монисты.
– Я? – испугалась Малуша. – Да я из дома носа не высовывала. Тебя ждала.
– Вижу. Сам тоже подивился. А ты меня в избу приглашаешь, на лавку усадила, щей налила, и все молчком. Ты-то говорлива не в меру, а тут только глазищами зырка-ешь, плечами поводишь и молчишь. Ну, поел, попил. А ты насупротив присела, вот так вот наискосок, рукой подперлась, и только тут я заметил перстенек. Приметный. Серебряный с голубым камушком.
– Так мы же ее с этим перстеньком и похоронили, – шепотом сказала Малуша. – Сымать не стали, а вдруг он ей там… – она подняла глаза к закопченному потолку, – надобен. Нехорошо с покойника украшения сымать…