Если бы мы были злодеями

– Возьмем, к примеру, «Цезаря», – начал я, гадая, какую компрометирующую информацию он надеется получить. – Там все якобы связано с падением Римской республики, но на самом деле также и с Англией времен Елизаветы и разделением церкви и государства. Современники Шекспира, конечно, знали это. В первой сцене трибуны и гуляки говорят о торговле и праздниках, как будто они живут в Лондоне в тысяча пятьсот девяносто девятом году, хотя предполагается, что время действия пьесы – сорок четвертый год до нашей эры. Есть несколько анахронизмов, вроде часов во втором акте, но в основном это работает в обоих направлениях.

– Умно, – произнес Колборн после некоторого раздумья. – А ведь я читал «Цезаря» в школе. Нам никогда не рассказывали ничего подобного. Просто протащили по тексту. Мне было пятнадцать. Мы тогда считали, что с помощью Шекспира нас наказывают.

– Любой учебный предмет может превратиться в наказание, если его плохо преподают.

– Верно. Но мне интересно, что может заставить подростка решить посвятить всю свою жизнь Шекспиру.

– Вы меня спрашиваете?

– Да, Оливер. – Он смотрел честно и открыто, но я не верил ему.

– Не знаю, – ответил я. Было легче продолжать разговор, чем молчать. – Полагаю, я рано попался. Когда мне исполнилось одиннадцать, старшим классам понадобился мальчик для эпизодической роли в «Генрихе Пятом». Мой учитель английского позвал меня на прослушивание. Наверное, он решил, что это поможет мне раскрепоститься. Я очутился на сцене вместе с парнями с мечами и в доспехах, которые, к тому же, были в два раза больше меня. И вот я кричу: «Как я ни молод, однако хорошо раскусил этих хвастунов»[81], – надеясь, что все меня услышат. Вплоть до премьеры я находился в состоянии шока, но после постановки мне уже не хотелось заниматься ничем другим. Такая, можно сказать, зависимость.

– Это делает тебя счастливым?

– Прошу прощения?

– Это делает тебя счастливым? – повторил он.

Я открыл было рот, чтобы ответить.

«Да» показалось мне единственно возможным ответом… но затем я медленно закрыл рот. Прокашлялся и заговорил более осторожно:

– Не буду притворяться, что все просто. Мы всегда работаем, мало спим, и нам сложно заводить знакомства вне нашего круга. Однако оно того стоит, хотя бы ради подъема, который ты испытываешь, когда находишься на сцене и произносишь стихи Шекспира. Будто мы дышим не полной грудью до этого момента, а потом все как-то загорается, плохое сразу исчезает, и мы не хотим быть где бы то ни было еще.

Он пристально посмотрел на меня.

– Ты дал точную характеристику зависимости.

Я попытался выкрутиться.

– Уверен, что мои слова звучат чрезвычайно драматично, но именно таким образом мы и устроены. Мы все именно только так и чувствуем.

– Увлекательно. – Колборн наблюдал за мной, сцепив пальцы между коленями, поза была небрежной, но каждый мускул напрягся в ожидании.

Каминные часы тикали невероятно громко, они били прямо в мои барабанные перепонки.

– Итак, – неловко продолжил я, – что привело вас сюда из Бродуотера?

Он откинулся на спинку дивана и чуть расслабился.

– Иногда мне становится любопытно.

– Что?

– Ричард, – сказал он непринужденно (имя, которого все мы избегали, как проклятия, заставило меня поморщиться). – А тебе не любопытно?

– Я по большей части стараюсь не думать об этом.

Взгляд Колборна скользнул, охватив меня с головы до пят. Оценивающий взгляд. Измеряющий глубину моей честности. Я стиснул кулак в кармане.

– Не могу не задаваться вопросом, что произошло той ночью, – сказал он, тихо постукивая по подлокотнику дивана. – Странно, но каждый из вас рассказывает о том, что случилось, на свой лад. Забавная вещь память. – В его голосе звучал едва уловимый хитрый вызов. Дескать, ответь, если осмелишься.

– Думаю, у каждого свой опыт. – Мой голос звучал холодно и ровно, в то время как мозг яростно работал. – Это все равно что смотреть новости. Когда случается катастрофа, разве люди запоминают ее одинаково? Мы увидели это с разных сторон, оценивали происшествие с разных точек зрения.

Он кивнул, размышляя над моим ответом.

– Полагаю, тут уж не поспоришь, – сказал он и поднялся на ноги.

Встав, перекатился с носков на пятки, оглядывая комнату и потолок.

– И вот с чем я тут сталкиваюсь, Оливер, – продолжил он, обращаясь скорее к люстре, чем ко мне. – Математически это не имеет смысла.

Я ждал, когда он продолжит говорить. Он молчал, поэтому я сказал:

– Никогда не был силен в математике.

Он нахмурился, но в его глазах промелькнуло удивление.

– Почему? В конце концов, Шекспир – это чистая поэзия, хотя в его пьесах есть и прозаические куски… Но ведь именно в поэзии прослеживаются определенные математические закономерности, да?

– Да.

– В любом математическом уравнении серия известных и неизвестных величин складывается в определенное решение.

– Это то немногое, что я помню из алгебры. Поиск икса.