Читаем Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины полностью

Уже в «Детстве» – главы о болезни и смерти матери.

В одной из них мать в письме к мужу сама рассказывает о начале болезни и своем состоянии. Замерзла на прогулке, промочила ноги, после обеда почувствовала озноб и жар, но продолжала ходить и даже села за рояль играть с дочерью в четыре руки. «Но представь себе мое удивление, когда я заметила, что не могу счесть такта. Несколько раз я принималась считать, но все в голове у меня решительно путалось, и я чувствовала странный шум в ушах. Я считала: раз, два, три, потом вдруг: восемь, пятнадцать и главное – видела, что вру и никак не могла поправиться…»

В середине письма тон его резко меняется. Рассказчик (Николенька, сын), от лица которого написана повесть, особо помечает, что эта часть письма написана по-французски, неровным почерком, на другом клочке бумаге. «Не верь тому, что я писала тебе о моей болезни; никто не подозревает, до какой степени она серьезна. Я одно знаю, что мне больше не вставать с постели. Не теряй ни одной минуты, приезжай сейчас же и привози детей… Не думай, чтобы то, что я пишу, было бредом больного воображения; напротив, мысли мои чрезвычайно ясны в эту минуту, и я совершенно спокойна. Не утешай же себя напрасно надеждой, чтобы это были ложные, неясные предчувствия боязливой души. Нет, я чувствую, я знаю – и знаю потому, что Богу было угодно открыть мне это, – мне осталось жить очень недолго…

Я не могу писать больше от слез»…

В следующей главе отец с детьми спешно приезжает в деревню. Но Николенька застает мать уже в беспамятстве.

«Налево от двери стояли ширмы, за ширмами – кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал доктор…

Я был в сильном горе в эту минуту, но невольно замечал все мелочи. В комнате было почти темно, жарко и пахло вместе мятой, одеколоном, ромашкой и гофманскими каплями. Запах этот так поразил меня, что, не только когда я слышу его, но когда лишь вспоминаю о нем, воображение переносит меня в эту мрачную, душную комнату и воспроизводит все мельчайшие подробности ужасной минуты.

Глаза maman были открыты, но она ничего не видела… О, никогда не забуду я этого страшного взгляда! В нем выражалось столько страдания!..

Нас увели».

Здесь замечательно передано особое психическое состояние человека, когда он, казалось бы, весь, целиком сосредоточенный на одном – главном – впечатлении, целиком охваченный одним – главным – чувством, тем не менее с неожиданной остротой «невольно» схватывает и запоминает всякую подробность вокруг. И какое точное, на себе, конечно, проверенное (пусть в других обстоятельствах) наблюдение, когда из всех этих подробностей, «мелочей», одна – в данном случае особенный запах, стоящий в душной комнате – остается в памяти как некий ключ, отмыкающий «ящик» и воссоздающий минувшее событие во всей его полноте. (Несколькими страницами позже это же состояние будет вновь воспроизведено в главе о прощании с уже умершей матерью.)

Наконец, о минутах кончины рассказывает Николеньке старая служанка: маменька страшно металась, манила отца, охала, было видно, что у нее давит в груди, боль подступила под самое сердце, боль такая мучительная, что она закусила зубами простыню, а по лицу ее текли слезы. «Maman скончалась в ужасных страданиях».

В «Детстве», в главах о болезни матери, впервые появляется у Толстого и доктор, «наш добрый, старый Иван Васильич, как аттестует его maman.

По общему и в целом весьма справедливому суждению, врачам в сочинениях Толстого досталось не слишком много авторской симпатии. Но первый толстовский врач, хотя отведено ему всего несколько строк, написан с любовным и благодарным чувством. В трогательной доброте старика есть что-то роднящее его с учителем Карлом Иванычем.

«Чудесный старик этот Иван Васильич! – читаем в письме ma-man. – Когда у меня был жар и бред, он целую ночь, не смыкая глаз, просидел около моей постели, теперь же, так как знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно из спальни, как он им рассказывает немецкие сказки и как они, слушая его, помирают со смеху».

Горе не убивает

Не знаем всей совокупности впечатлений, переработанных в памяти и воображении Толстого, когда он пишет в «Детстве» эти главы. Конечно же, здесь взято и объединено многое из увиденного и пережитого в детские и отроческие годы, наверно, и слышанные им от близких рассказы о смерти матери.

Но в описании состояния бабушки, узнавшей про кончину дочери, претворен собственный жизненный опыт. После смерти отца девятилетний Лев Николаевич стал свидетелем того, как пережила страшное событие бабушка, мать умершего. Страница «Детства» – несколько абзацев всего – отмечена поразительной психологической убедительностью, тем более учитывая молодость автора, еще и впервые пробующего силы.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Адмирал Советского Союза
Адмирал Советского Союза

Николай Герасимович Кузнецов – адмирал Флота Советского Союза, один из тех, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. В 1939 г., по личному указанию Сталина, 34-летний Кузнецов был назначен народным комиссаром ВМФ СССР. Во время войны он входил в Ставку Верховного Главнокомандования, оперативно и энергично руководил флотом. За свои выдающиеся заслуги Н.Г. Кузнецов получил высшее воинское звание на флоте и стал Героем Советского Союза.В своей книге Н.Г. Кузнецов рассказывает о своем боевом пути начиная от Гражданской войны в Испании до окончательного разгрома гитлеровской Германии и поражения милитаристской Японии. Оборона Ханко, Либавы, Таллина, Одессы, Севастополя, Москвы, Ленинграда, Сталинграда, крупнейшие операции флотов на Севере, Балтике и Черном море – все это есть в книге легендарного советского адмирала. Кроме того, он вспоминает о своих встречах с высшими государственными, партийными и военными руководителями СССР, рассказывает о методах и стиле работы И.В. Сталина, Г.К. Жукова и многих других известных деятелей своего времени.Воспоминания впервые выходят в полном виде, ранее они никогда не издавались под одной обложкой.

Николай Герасимович Кузнецов

Биографии и Мемуары
100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
100 великих интриг
100 великих интриг

Нередко политические интриги становятся главными двигателями истории. Заговоры, покушения, провокации, аресты, казни, бунты и военные перевороты – все эти события могут составлять только часть одной, хитро спланированной, интриги, начинавшейся с короткой записки, вовремя произнесенной фразы или многозначительного молчания во время важной беседы царствующих особ и закончившейся грандиозным сломом целой эпохи.Суд над Сократом, заговор Катилины, Цезарь и Клеопатра, интриги Мессалины, мрачная слава Старца Горы, заговор Пацци, Варфоломеевская ночь, убийство Валленштейна, таинственная смерть Людвига Баварского, загадки Нюрнбергского процесса… Об этом и многом другом рассказывает очередная книга серии.

Виктор Николаевич Еремин

Биографии и Мемуары / История / Энциклопедии / Образование и наука / Словари и Энциклопедии