Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

В июле Лев Николаевич выезжает за границу и сменяет брата Сергея в заботах о Николеньке. 12 августа заносит в дневник: «Положение Николеньки ужасно. Страшно умен, ясен. И желание жить. А энергии жизни нет». В конце августа братья перебираются на юг Франции, в Гиер: «Здоровье Николеньки все в том же положении, но только здесь и можно надеяться на улучшение». Но чуда не случается.

20 сентября 1860-го Николай Николаевич умирает.

«Ты это знаешь, – пишет Толстой брату Сергею, – эгоистическое чувство, которое последнее время приходило, что чем скорей, тем лучше, а теперь страшно это писать и вспомнить, что это думал. До последнего дня он с своей необычайной силой характера и сосредоточенностью делал все, чтобы не быть мне в тягость. В день своей смерти он сам оделся и умылся, и утром я его застал одетого на кресле. Это было часов за 9 до смерти, что он покорился болезни и попросил себя раздеть. Первое было в нужнике. Я вышел вниз и слышу, дверь его отворилась, вернулся – его нет нигде. Сначала я боялся войти, он не любил; но тут он сам сказал: “помоги мне”. И он покорился, и стал другой, кроткий, добрый; этот день не стонал; про кого ни говорил, всех хвалил, и мне говорил: “благодарствуй, мой друг”. Он умер совсем без страданий (наружных, по крайней мере), реже, реже дышал, и кончилось. На другой день я сошел к нему и боялся открыть лицо. Мне казалось, что оно будет еще страдальческое, страшнее, чем во время болезни, и ты не можешь вообразить, что это было за прелестное лицо с его лучшим, веселым и спокойным выражением… Два дня до смерти читал он мне свои записки об охоте…»

Сережа

Когда Тургенев познакомился с братьями Льва Николаевича, он тотчас распознал в Николае «существо поистине оригинальное», о Сергее же отозвался небрежно: «довольно бесцветен». Сам Лев Николаевич в воспоминаниях напишет: «Сережей я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им».

Натура Сергея Николаевича и, соответственно, прожитая им жизнь в самом деле представляются, на первый взгляд, обыкновенными, «бесцветными» в сравнении с неординарностью личности и судеб трех его братьев. Окончил тот же математический факультет, что братья Николай и Дмитрий, но, как и Николай, пошел в военную службу. Мог сделать карьеру – не захотел. Вышел в отставку, поселился у себя в имении Пирогово и зажил обыкновенным помещиком, с хозяйственными заботами, денежными сложностями, охотой, упрямыми дворянскими пристрастиями (по слову Софьи Андреевны) и барским, на старинный лад, ведением дома, с долгими осенними и зимними вечерами, когда редко кто заезжает «на огонек», с чтением французских и английских романов.

А Лев Толстой признается, что с малолетства восхищался не только красивой наружностью брата или затаенными в нем дарованиями, но, «в особенности, как ни странно сказать, его непосредственностью, его эгоизмом». И разъясняет, что это за эгоизм: «Он был, что был, ничего не скрывал и ничем не хотел казаться». Он – как механизм стеклянных часов, – говорит про брата Лев Николаевич: насквозь видно, что думает и чувствует. Для сравнения – о себе (с осуждением, понятно): сам он всегда себя помнил, всегда сознавал, ошибочно или нет думает, поступает.

В брате Сергее, каким рисует его Лев Николаевич, другие близкие, живет общая всем братьям, – толстовская, может быть, – потребность и способность самому для себя определять, что делать должно.

У Дмитрия Николаевича, Митеньки, – это вызывающе очевидная тяжкая душевная борьба монашеской строгости и разрушительных страстей («искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру» – будет сказано в «Анне Карениной» о Николае Левине). У Николая Николаевича, Николеньки, – добродушная насмешка над принятым мнением и поразительное умение не осуждать никого, кто мыслит и поступает иначе, нежели он сам. «Эгоизм» и «непосредственность» Сергея Николаевича – в упорном следовании однажды принятому или усвоенному образу мыслей, образу жизни, в верности собственным правилам и привычкам, даже в единообразии желаний, которых он не скрывает и которыми дорожит. Для Толстого Льва Николаевича, с его «путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать», эта особенность брата по-своему замечательна («от противного»): «Это была жизнь человеческая, очень красивая, но совершенно непонятная для меня, таинственная и потому особенно привлекательная».