Элвис жив

Даже дядя Сережа перестал протирать посуду и скрылся в подсобке. Возможно, решил покемарить немного, возможно, тоже не хотел маячить перед носом.

– Летчик сказал: отыщи старый ключ, – прошептал Максим в очередной раз, затягиваясь сигаретой. – Вот только что именно он имел в виду? Какой такой старый ключ? Настоящий? Или что-то другое, скрывающееся за этим словом?

Раздавил окурок в пепельнице. Там лежало уже больше десятка скрюченных желтых фильтров.

Вкуса табака он совершенно не чувствовал, однако знакомое занятие определенно помогало вспоминать.

Вот только ничего пока не вспоминалось.

Элвис и Бакс сидели за соседним столиком и тоже курили. На их физиономиях жило огромное желание помочь другу, но сейчас они были совершенно бессильны. Видимо, и в преисподней чужая память недоступна.

– Давай! Давай вспоминай! – велел Элвис.

– Давай, бро! – эхом отозвался Бакс.

Максим прикурил очередную сигарету. И вновь принялся вспоминать. 

* * *

Ему семь лет. Он на уроке в музыкальной школе. Учительница Марья Ивановна, строгая, в старомодном сером платье с длинными рукавами, со старомодной же гладкой прической, внимательно следит, как он выписывает в тетрадке ноты.

Ноты – фигня на постном масле. Подумаешь, кружочки с палочками! Флажки, штили и головки… Главное нарисовано перед ними, слева. Аккуратно выведенный скрипичный ключ. Когда ты пишешь его, главное – чтобы начальный круглый вензель находился центром точно на второй линейке нотного стана и целиком помещался между первой и третьей. Максик давно уже освоил все это – что и показывает учительнице.

Марья Ивановна хвалит его. Потом роется в своей, старомодной же, сумочке и достает оттуда небольшую металлическую коробочку с разрисованной крышкой. На крышке – разные ягоды и надпись «Монпансье леденцовое».

Максик замирает в ожидании. А когда коробочку открывают, он долго выбирает маленький леденец – боясь прогадать и взять не самый вкусный.

* * *

– Вспомнил? – с надеждой спросил Элвис.

– Вспомнил. Скажи-ка, ад не отличается от реального Южноморска?

– Твой – да, старик. В основном.

Максим опять раздавил окурок в пепельнице, выскочил из бара, не оглядываясь, выбежал на пустую улицу. Стремительно пролетел по старым знакомым кварталам.

Ага, вот она, городская музыкальная школа из далекого детства, красное кирпичное трехэтажное здание, самое начало жизненного пути, по которому довелось пройти до самого конца.

Однако школьная дверь оказалась заперта. Ее, помнится, всегда запирали после начала занятий. Чтобы опоздавшие нажимали кнопку звонка и получали дежурный нагоняй от Анны Ильиничны, с утра до вечера сидевшей на страже возле гардероба, заполненного верхней одеждой и полотняными мешками для сменной обуви. Воспитательную беседу Аннушка всегда заканчивала одним и тем же словом.

Лоботряс!

И добавляла: «Придется твоих родителей огорчить, уж извини!»

Но опоздавшие ученики знали и запасной путь в темницу знаний, воспользовавшись которым можно было обойтись и без этого слова, и без ненужных родительских огорчений.

Доводилось, разумеется, не успевать к началу занятий и маленькому Максику.

Жизнь ребенка в этом смысле ничем не отличается от жизни взрослого. Разве что бодуна не бывает…

Максим быстро обогнул здание, пробрался через арку на совершенно пустой задний двор и отыскал заветное окно на первом этаже. Цепляясь за раму, взобрался на жестяной выступ водоотлива и, стараясь не сорваться, аккуратно надавил на стекло форточки. В стародавние времена шпингалет на ней вечно был сломан – для того, собственно, и ломали, – и опоздавшие ученики запросто могли пролезть внутрь. Открылась форточка и сейчас.

Правда, взрослому через нее протиснуться нереально, зато у взрослого длинные руки. Главное, чтобы не оказалась закрытой нижняя запорная ручка. Тогда если только стекло выбивать. А уж до верхней он в любом случае дотянется.

И судьба беспрекословно выполнила его пожелание. Он открыл окно, проник внутрь, спустился с подоконника и оказался в туалете для мальчиков.

Старшие здесь, бывало, покуривали втихаря от преподавателей, а кто-нибудь из младших стоял на стреме. Доверялись сторожевые функции и Максику.

Он вышел в коридор.

Со стен на гостя смотрели суровые лица великих композиторов. Чайковский, Мусоргский, Рахманинов, Римский-Корсаков… Отечественные классики, за многие годы учебы так и не сумевшие доказать ему, что их музыка лучше мерзкой какофонии, называемой коротеньким словом «рок».

Он поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь знакомого кабинета была приоткрыта. Он подошел, несколько секунд поколебался, не решаясь войти, а потом заглянул внутрь.

Хотя за окнами был солнечный полдень – как всегда в преисподней, – в кабинете на столе горела старинная лампа с тяжелым стеклянным абажуром зеленого цвета. За столом сидела Марья Ивановна, ничуть не изменившаяся. В том же сером платье и с туго затянутыми волосами. Она проверяла нотные тетради. Услышала скрип двери. Обернулась.