Егор Гайдар

Но главное – Гайдар и его друзья были окружены той языковой средой, продраться сквозь которую было совершенно невозможно. Внутри кружка был один язык, насыщенный новыми словами, понятиями, категориями, снаружи – старые, заржавевшие слова скрежетали, нанизанные на прежние заржавевшие конструкции.

Сам язык не позволял мыслям вырваться на свободу. И это при том, что в эпоху «Змеиной горки» Гайдар, Чубайс и другие вовсе не относили себя к сторонникам резких и решительных изменений. Напротив…

До крутого поворота оставались какие-то месяцы. Но они этого пока не ощущали.

Глава четвертая. Коллективный Сахаров

В декабре 1986 года из ссылки был возвращен академик Андрей Дмитриевич Сахаров.

Вот как сам он описывал эти события в своих мемуарах:

«15 декабря исполнилось 25 лет со дня смерти папы. Вечером мы с Люсей, как обычно, смотрели телевизор, сидя рядом в креслах. Люся что-то штопала. В 10 или 10.30 неожиданный звонок в дверь. Для почты слишком поздно, а больше никто к нам не ходит. Может, обыск? Это были два монтера-электрика, с ними гебист. “Приказано поставить вам телефон”. (У нас возникла мысль, что это какая-то провокация; может, надо отказаться? Но мы промолчали.) Монтеры сделали “перекидку”. Перед уходом гебист сказал: “Завтра около 10 вам позвонят”.

Мы с Люсей строили всякие предположения, что бы это могло быть. Может, попытка взять интервью для газеты?..

До 3 часов дня 16 декабря мы сидели, ждали звонка. Я уже собирался уйти из дома за хлебом. Далее – на основе записи из моего дневника, с некоторыми комментариями.

В три часа позвонили. Я взял трубку. Женский голос: “С вами будет говорить Михаил Сергеевич”. – “Я слушаю”. (Люсе: “Это Горбачев”. Она открыла дверь в коридор, где происходил обычный “клуб” около милиционера, и крикнула: “Тише, звонит Горбачев”. В коридоре замолчали.) “Здравствуйте, это говорит Горбачев”. – “Здравствуйте, я вас слушаю”. – “Я получил ваше письмо, мы его рассмотрели, посоветовались”. Я не помню точных слов Горбачева, с кем посоветовались, но не поименно, и без указаний, в какой инстанции. “Вы получите возможность вернуться в Москву, Указ Президиума Верховного Совета будет отменен… Принято также решение относительно Елены Боннэр”. Я – резко: “Это моя жена!” Эта моя реплика была эмоциональной реакцией не столько на неправильное произношение фамилии Боннэр (с ударением на последнем слоге), сколько, главным образом, на почувствованный мной оттенок предвзятого отношения к моей жене. Я доволен своей репликой! Горбачев: “Вы сможете вернуться в Москву. Квартира в Москве у вас есть. В ближайшее время к вам приедет Марчук (президент Академии наук СССР. – А. К., Б. М.). Возвращайтесь к патриотическим делам!” Я сказал: “Я благодарен вам! Но несколько дней назад в тюрьме убит мой друг Марченко. Он был первым в списке в письме, которое я вам послал. Это было письмо с просьбой об освобождении узников совести – людей, репрессированных за убеждения”».

…Итак, в его квартиру срочно провели телефон, и он поговорил с Горбачевым.

События развивались стремительно. Никто не был готов к тому, что Сахаров вернется в Москву так быстро. На Ярославском вокзале его встречали лишь несколько иностранных корреспондентов и парочка своих, отечественных. Журналист Юрий Рост позднее описывал это в своих мемуарах. Вдохновленный тем, что ему удалось сделать первый в Союзе снимок Сахарова, он набрался храбрости и пришел на квартиру Сахарова и Боннэр возле Курского вокзала. «Дверь мне открыла энергичная женщина в очках с толстыми плюсовыми стеклами. Я видел ее накануне. Она первой вышла из вагона поезда № 37 и весело, но решительно скомандовала зарубежным журналистам, засверкавшим блицами:

– Нечего меня снимать! Сейчас выйдет Сахаров – его и снимайте!»

В редакции ему прямо дали понять: то, что Рост идет «встречать на вокзал Сахарова» – он делает на свой страх и риск. Никто не гарантировал ему публикации фотографий и тем более интервью. Тем не менее фотография Сахарова, выходящего из поезда на Ярославском вокзале, вошла в историю, как и другие портреты нобелевского лауреата, сделанные Юрием Ростом.

Начальникам в «Литературной газете» было чего бояться – никаких «сигналов сверху» они не получали. Еще за несколько недель до этого Сахаров подвергался жесточайшему давлению со стороны КГБ. За его квартирой следили, в ней совершенно открыто устанавливали звукозаписывающую аппаратуру, его родных не выпускали за границу, к нему подсылали «подозрительных личностей», чтобы откровенно запугать.

Обо всем этом постоянно сообщало зарубежное радио, фиксируя многочисленные случаи давления и угроз академику со стороны властей. В Горьком Сахаров решился на отчаянные меры – объявил голодовку, и его начали кормить принудительно. Не за горами была и вторая голодовка. Все было очень мрачно. И в общем-то все готовились к заранее объявленной смерти – по сути, к такому самосожжению в знак протеста.