Егор Гайдар

«Мама окончила технологический институт с красным дипломом. О том, чтобы найти работу по специальности, не могло быть и речи, с институтскими дипломами устраивались продавцами, посудомойками. Офисы убирали. Все стало другое… Я не узнавала на улице людей, как будто все переоделись во что-то серое. Цветного ничего не было. Так я это запомнила… “Это все твой Ельцин… твой Гайдар… – плакала бабушка, когда была жива. – Что они с нами сделали? Еще чуть-чуть и будет, как в войну”. Мама молчала, к моему удивлению, мама замолчала. На каждую вещь в доме мы смотрели только так – можно ли ее продать? Продать было нечего… Жили на бабушкину пенсию. Сидели на одних серых макаронах… За всю жизнь бабушка собрала пять тысяч, они хранились на сберкнижке, их должно было хватить, как она говорила, чтобы дожить, на “черный день” и на похороны… А это стал один трамвайный билет… Коробка спичек. Деньги у всех в один день пропали».

«Знакомый парень занялся бизнесом. Рассказывал мне: первый раз привез тысячу банок растворимого кофе – расхватали за пару дней, купил сто пылесосов – тоже в момент размели. Куртки, свитера, всякая мелочь – только давай! Все переодевались, переобувались. Меняли технику и мебель. Ремонтировали дачи… Захотели делать красивые заборчики и крыши… Начнем иногда с друзьями вспоминать, так со смеху умираем… Дикари! Совершенно нищие были люди. Всему надо было учиться… В советское время разрешалось иметь много книг, но не дорогую машину и дом. И мы <в 90-е> учились хорошо одеваться, вкусно готовить, утром пить сок и йогурт… Я до этого презирала деньги, потому что не знала, что это такое. В нашей семье нельзя было говорить о деньгах. Стыдно. Мы выросли в стране, в которой деньги, можно сказать, отсутствовали. Я, как все, получала свои сто двадцать рублей – и мне хватало. Деньги пришли с перестройкой. С Гайдаром. Настоящие деньги. Вместо “Наше будущее – коммунизм” всюду висели растяжки: “Покупайте! Покупайте!” Хочешь – путешествуй. Можешь увидеть Париж…

Так кончились наши ночные бдения на кухнях, и начались заработки, приработки. Деньги стали синонимом свободы. Это волновало всех. Самые сильные и агрессивные занялись бизнесом. О Ленине и Сталине забыли. Так мы спаслись от гражданской войны, а то опять бы были “белые” и “красные”. “Наши” – “не наши”. Вместо крови – вещи… Жизнь! Выбрали красивую жизнь. Никто не хотел красиво умирать, все хотели красиво жить. Другое дело, что пряников на всех не хватило…»

А это уже – отрывок из книги Светланы Алексиевич, нобелевского лауреата по литературе, «Время секонд хэнд», изданной в 2014 году. Книга, составленная из сотен интервью, записанных с разными людьми. Они перемежают друг друга, как хор, как оркестр. Таков творческий метод Алексиевич. В хоре главная нота – конечно, разочарование, отчаяние, сомнение. Горькая нота. А надо ли было так? А стоило ли?

Цены января 1992 года. Какими они были по отношению к советским? Заглянем в дневник Льва Левицкого, москвича, демократа по убеждениям, человека шестидесяти двух лет.

«11 января. … Вчера в информационной программе сообщили, что абонентная месячная плата за телефон увеличивается с 2 р. 50 к. до 16 рублей. После почтамта, где я простоял в довольно длинной очереди (новые цены никого не отпугнули), отправился по Мясницкой в сторону бывшей площади Дзержинского, а ныне Лубянки, захаживая по пути в магазины. Везде толпы. Цены безумные. Пакетик супа “Колос”, который еще год назад валялся на всех прилавках за малой востребованностью и стоил что-то в районе рубля, сейчас красуется по 9 рублей с чем-то. Банка шпрот – 26 рублей. Килька в томате – 16. Вареное мясо в кулинарии – 120, курица, которую не разжевать, – 80. И это называют либерализацией цен и кивают на Польшу, хотя все, что сейчас у нас происходит, имеет куда больше общего с прошлогодними павловскими фортелями (административное трехкратное повышение цен и конфискационная денежная реформа января 1991 года. – А. К., Б. М.). В Польше были трудности, но страна не дошла до ручки, как мы, ввязавшиеся в нескончаемую войну. Там еще в 1956-м крестьяне вольны были единоличничать или объединяться в коллективы вроде наших колхозов. Естественно, так, как они были задуманы, а не практически осуществлены у нас, где они стали чем-то вроде крепостного агропредприятия. К тому же существенную часть польского общества составляет прослойка людей, работавших за границей и вернувшихся домой с кошельками, набитыми долларами, которые они могли тут же пустить в коммерцию. Наконец, “социалистические навыки” не успели в Польше пустить такие глубокие корни, как у нас.