Все это было адресовано нам, “советским пациентам”. Английский документ с суховатой точностью публицистики и с кошмарной яркостью страшного сна фиксировал элементы нашего быта: голодную и раздетую страну (еды никогда не было вдоволь, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты - нетопленными, поезда в метро - переполненными, дома - обветшалыми, кофе - гнусным, вода - ледяной, лифты - неисправными, а зимы - нескончаемыми)»821.
В случае обнаружения книг Оруэлла во время обысков они подлежали конфискации, а для того чтобы служить «вещественными доказательствами» при судебных преследованиях диссидентов, посылались на экспертизу. Вот результаты одной из таких «экспертиз», проведенной ленинградским отделением Главлита (советской цензуры):
«Книга Джорджа Оруэлла “1984” - фантастический роман на политическую тему. В мрачных тонах рисуется будущее мира, разделение его на три великих сверхдержавы, одна из которых “Евразия” представляет собой поглощенную Россией Европу. Описывает противоречия, раздирающие эти три сверхдержавы в погоне за территориями, богатыми полезными ископаемыми. Рисуется картина зверского и безжалостного уничтожения женщин и детей во время войн. Книга в СССР не издавалась, распространению не подлежит»822.
Имеются данные, что маленьким тиражом «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре» был издан для советского руководства с грифом «для служебного пользования». Кто осуществил «служебный» перевод, осталось неизвестным.
Время для легального появления романа в СССР наступило в 1989 году. Отрывки из него появились в «Литературной газете», а вслед за этим он был выпущен отдельным томом (вместе с «Фермой животных») издательствами ВЭМ и «Прогресс»823. То, что казалось западному читателю преувеличением или карикатурой, читалось в России как прямое воспроизведение советско-сталинской действительности (а в Германии - как отражение нацистской системы геноцида еврейского населения, пропаганды «арийского духа» и воспитания новой расы господ).
После появления романа многочисленные критики и обозреватели самых различных взглядов и направлений многократно утверждали, что Оруэлл выступил в качестве своего рода пророка, что, несмотря на ликвидацию одной из самых отвратительных и зрелых форм тоталитаризма -нацистского режима в Германии, тоталитарная система полностью сохранилась в СССР, а затем сформировалась в ряде стран Восточной Европы, оказавшихся в советской сфере влияния, в Китае и соседних с ним Северной Корее и Северном Вьетнаме. Имея в виду, что развитые формы тоталитаризма имели в качестве своего идеологического обоснования марксистско-ленинскую догматику, препарированную применительно к нуждам диктаторов, социологи и критики называли Оруэлла не только антикоммунистом, но и антисоциалистом.
В действительности Оруэлл таковым не был. Он продолжал считать себя социалистом, хотя его социализм оставался весьма своеобразным, не вписывавшимся в те каноны, которые лежали в основе любого социалистического учения - отказа от частной собственности и свободного рынка. К тому же Оруэлл видел пороки социалистических партий, включая одну из наиболее мощных - Лейбористскую партию Великобритании: карьеризм лидеров, их стремление к власти, бюрократизм, разъедавший эти партии изнутри, определенную степень коррумпированности. Этикетка социалиста, от которой Блэр не отказался до конца своих дней, была лишь своего рода традицией, больше роднившей его с консерваторами, чем с лейбористами. Недаром сам он несколько раз «оговоривался», называя себя тори, как именовались предшественники консерваторов824. «Место действия книги, - писал Оруэлл 16 июня 1949 года, - избрано с целью подчеркнуть, что англоязычные расы по природе своей лучше, чем всякие другие, и что тоталитаризм, если против него не бороться, может восторжествовать повсеместно... Мой последний роман НЕ является атакой на социализм или на Британскую лейбористскую партию... но [представляет собой] демонстрацию того состояния, к которому может привести централизованная экономика и которое уже частично было осуществлено при коммунизме и фашизме»825.
Сходной была и оценка системы взглядов Оруэлла, данная Соней Браунелл. Отвечая на вопрос, был ли он революционером, она сказала: «Он был революционером, хотя стремился сохранить определенные элементы прошлого. Он был консервативным повстанцем... Он хотел изменить действительность, но считал, что не всякое изменение к лучшему»866.