Джордж Оруэлл (Эрик Блэр). Жизнь, труд, время. 2014

До последних своих дней Оруэлл продолжал писать. Он не мог не писать, ибо мысли, эмоции, предостережения переполняли его душу. Чуть приподнимаясь в постели, опираясь на подушку, Джордж Оруэлл слабеющими пальцами печатал на машинке, которую ставили ему сестры на колени. Одно из свидетельств этого - письмо Л. Муру, написанное в ноябре 1949 года⁸²⁹. Сравнительно незадолго до кончины было написано также эссе «Писатели и Левиафан», которое можно рассматривать как своего рода литературное завещание Оруэлла⁸³⁰. Подобно роману, эта работа была проникнута чувством опасности тоталитаризма, который воспринимался автором как серьезная угроза демократическому миру, тем более что в самих интеллигентских, в том числе писательских кругах, он видел явную или скрытую робость, готовность подчиниться могучему государственному Левиафану.

Образ Левиафана, упоминаемый в Библии в качестве чудовищного змея, иногда отождествляемого с Сатаной, а затем использованный британским философом Томасом Гоббсом для характеристики могущественного государства в книге «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» (1651), у Оруэлла выступает не только как всевластное государство, а как тоталитарная система, поглощающая или стремящаяся поглотить все и вся. Но все же в центре этого устройства стоит государственная машина. Трезво отдавая себе отчет в необходимости и неизбежности определенной степени государственного вмешательства в творческую деятельность (например, финансирование, заказы или цензура), Оруэлл ставил крайне сложный вопрос о пределах допустимого государственного вмешательства, о существовании той незримой грани, за которую ни один уважающий себя и свой народ писатель не может переступить:

«Я не собираюсь высказываться за государственный патронаж над искусствами или против него, а только хочу определить, какие именно требования, исходящие от государственной машины, которым хотят нас подчинить, отчасти объяснимы атмосферой, иными словами, мнениями самих писателей и художников, степенью их готовности подчиниться или, напротив, сохранить живой дух либерализма. Если лет через десять выяснится, как мы раболепствовали перед деятелями типа Жданова, значит, иного мы и не заслужили. Совершенно ясно, что уже и сейчас среди английских литераторов сильны тоталитаристские настроения. Впрочем, здесь речь идет не о каком-то организованном и сознательном движении вроде коммунистического, а только о последствиях, вызванной возникшей перед людьми доброй воли необходимостью думать о политике и выбирать политическую позицию».

Оруэлл не просто понимал, что вторжение политики в литературу неотвратимо; он был убежден, что это жизненно необходимо, ведь сам он считал себя политическим писателем и действительно был таковым. Он подчеркивал, что писатели и творческая интеллигенция в целом в значительной своей части, если не в большинстве, испытывают угрызения совести из-за кричащих несправедливостей и жестокостей мира, «и это чувство вины, побуждая нас ее искупить, делает невозможным чисто эстетическое отношение к жизни». Современный писатель постоянно снедаем страхом перед мнением той группы, к которой он принадлежит.

Оруэлл высмеивал догмы далекой от реальности левой идеологии, ярлыки «буржуазный», «реакционный», «фашистский», которые с потрясающей легкостью приклеивала одна группа другой. «Все мы славные демократы, антифашисты, антиимпериалисты, все презираем классовые разделения, возмущаемся расовыми предрассудками», -писал он с изрядным оттенком горечи и иронии.

Серьезным столкновением левых интеллектуалов с реальностью стало, по мнению Оруэлла, отношение к русской революции. Едва ли не все английские левые должны были принять установленную ею систему как «социалистическую», понимая в то же время, что и советская теория, и практика были совершенно чужды тому, что подразумевалось под «социализмом» ими самими. В результате Оруэлл вновь возвращался к «двоемыслию», теперь уже не в тоталитарной, а в рыночной демократической системе. Он писал о появлении «перевернутого мышления», допускающего, например, что термин «демократия» обладает взаимоисключающими значениями, «а такие акции, как массовые аресты и насильственные выселения, оказываются в одно и то же время как правильными, так и недопустимыми». Оруэлл отвергал любую ортодоксальность, любые догмы; он понимал, что в политике приходится делать выбор между большим и меньшим злом, что бывают ситуации, «которых не преодолеть, не уподобившись дьяволу или безумцу». Война может оказаться необходимостью, но не знаменует собой ни блага, ни здравого смысла. При этом «творчество, если оно обладает хоть какой-то ценностью, всегда будет результатом усилий того более разумного существа, которое остается в стороне, свидетельствует о происходящем, держась истины, признает необходимость свершившегося, однако отказывается обманываться насчет подлинной природы событий». Таковы были далеко не простые раздумья писателя, которые, как он надеялся, он сможет еще воплотить в новые художественные образы.