Джинсы мертвых торчков

Эдинбургские знатоки искусства, заходящие в престижную Городскую галерею в Старом городе, непривычно нервничают и смущаются. За выпотрошенной викторианской наружностью с декоративным фасадом располагается современное функциональное трехэтажное пространство с высокими потолками, белыми стенами и сосновыми полами, центральным лифтом и стальными лестницами пожарного выхода, и оно более чем комфортно. Однако источником дискомфорта арт-тусовки служит не само помещение, а другие посетители. Ценители оказались в непривычном положении бок о бок с бритоголовыми, татуированными, прикинутыми в «Стоун Айленд» оравами, за которыми они, возможно, с отвращением подглядывают из своих универсалов, пока пацанчики на понтах чешут на стадионы «Истер-роуд» и «Тайнкасл» или в Медоубэнк и «Ашер-холл» на крупный боксерский матч.

Эти два Эдинбурга редко сталкиваются на одной территории, и между ними не происходит серьезного межкультурного опыления, но здесь они объединились и поднимаются по галерее на второй этаж – увидеть выставку одного из самых скандальных уроженцев Лита, Джима Фрэнсиса, больше известного в этих краях как Фрэнк Бегби. Как ни странно, именно сливки общества, находясь на своем поле, первыми бросаются за бесплатными напитками, а бейсболки сторонятся – возможно, слегка не уверенные в правилах этикета. Затем ветеран «Столичной службы»[64] Десси Кингхорн не спеша подходит к стойке, смотрит на нервного официанта и спрашивает:

– Халява, братан?

Студент, стойко оплачивающий кредиты с трех работ, не собирается вдаваться в детали и кивком подтверждает. Кингхорн хватает полную бутылку вина и загребает в жменю пива, поворачивается к группке с нависшими, осмелевшими лицами и орет:

– Халявный, сука, бар, пиздюки!

Начинается столпотворение, и буржуйская братия ретируется к стеночке: ветераны «Столичной службы» не видели такого с девяностых. Словно по команде, входит звезда новостей – художник Джим Фрэнсис с женой Мелани. Арт-тусовка накидывается на них, осыпая поздравлениями, а гопота смотрит на выставленные головы и картины Бегби в скептическом недоумении, пялясь на ценники и изучая расположение камер наблюдения и охраны.

Марк Рентон пришел раньше с Карлом Юартом и Конрадом Аппельдорном, который сейчас бегает за официантами и их серебряными подносами. Хотя Рентон кивает парочке знакомых лиц, он безопаснее себя чувствует в самопальной диджейской, установленной для послевыставочной вечеринки. Он спустил все деньги на «Литские головы», демонстрируемые в глубине галереи, и теперь Франко должен окончательно его растоптать за дополнительные пятнадцать штук, которых нет. Бесполезные бронзовые головы таращатся на Рентона со своих пьедесталов. Каждая из них, даже его собственная, словно выкрикивает: «Лох».

– У меня в натуре такой ехидный вид, как у этой бошки?

– Копия, кореш, – говорит Карл Юарт, наблюдая за слоняющимися толпами. – На этих арт-тусах мандятина штабелями ходит, Рентс, – говорит он, срывая эту фразу с языка своего директора.

Оба проводят столько времени в клубах, так долго находятся в окружении молодых, сексуальных и красивых женщин, что их более грубые сверстники никогда не поверят хоть в какую-то социальную справедливость. Однако Рентон замечает в среде эдинбургской арт-буржуазии безмятежно-надменную уравновешенность и самоуверенность, какой ожидаешь в мегаполисах покрупнее – в Нью-Йорке, к примеру, или в Лондоне.

– Когда вечером вторника видишь столько пафосных, добротных чикуль, это означает, что независимость не за горами.

– Это тибе не «Улей» и не «Все по центу», базара нет, – соглашается Карл. – Миня удивляет, чё Больной тут еще связи не заводит… – начинает он и тут же умолкает, заметив Саймона Дэвида Уильямсона, вульгарно стоящего по центру отряда красоток в понтовитых шмотках. – Беру свои слова обратно. Ты глянь…

У Рентона нет сил смотреть на Больного, который даже не пытался пообщаться с ним после того успешного, но катастрофического аукциона. «Столько бабок. Столько поездок. Номера в гостиницах. Клубы. Звон в ушах. Все за-ради ебаного Фрэнка Бегби! И все из-за ебаного пиздюка Уильямсона».

Карл высматривает Джуса Терри, который убалтывает девушку из обслуживающего персонала.

– У Терри нету социальных амбиций, тока сексуальные, – размышляет Карл. – Он заходит в зал и просто видит манду, точка. Цепляется к одной и, если посылает иво нахуй, переходит к следущей…

– …А Больной, – вставляет Рентон, запальчиво развивая тему, – считает менжу, по сути, средством, ведущим к добыче покрупнее – контролю над мозгами и в конечном итоге кошельком. Манда – мозги – кошелек: такой всегда была его траектория. Для Терри затащить в койку – это конечная остановка, а для ушлого Сая – тока первый этап. Пиздюк он. – Рентон снова циклится на старом дружке.

«Я отдал этому хуйлу девяносто одну тыщу фунтов, и он миня подставил, чёбы вымутить еще сто семьдесят пять за бронзовые бошки Бегби. А этот мудак Бегби хочет еще пятнадцать четыреста двадцать сверху!»