Дыхание в унисон

Колеса отстукивают по рельсам свой привычный завораживающий, усыпляющий и не дающий уснуть ритм, люди вокруг непрерывно что-то говорят, смеются, жуют. Запах несвежей одежды, сала, лука — все это так похоже на те вагоны из прошлого, когда каждое мгновение можно было услышать грозное «во-оз-дух!!». Похоже, но все совсем иначе. Теперь в вагоне окна целы, проводник время от времени проходит из конца в конец по коридору, маленькие дети капризничают, громко плачут. Как странно, в войну дети в поезде не плакали, молчали. Ну, в войну и салом не пахло. Пахло войной, и как это расскажешь? Кто пробовал, тот знает, другие просто не поймут. Как прекрасно — не знать, чем пахнет война! Пусть никто больше никогда этого не узнает.

Не то чтобы Лине обо всем этом так конкретно думалось под стук колес, нет, она, конечно, не формулирует так четко свои оценки и желания, может, она даже их не осознает, может, и думает совсем о другом. Просто вся атмосфера в вагоне скорого поезда по маршруту Вильнюс — Киев, звуки, запахи, ощущение движения не только в другое место, но и в другую жизнь, — все это рождает странное чувство то ли полета, то ли сна, то ли мечты в ее чуть ли не метафизическом воплощении, и все это вмещается в одно короткое и категоричное слово-понятие: хо-ро-шо! С этим Лина засыпает на верхней полке плацкартного вагона. Во сне перед нею вырастает цветущий каштан, тот самый, что рос в Киеве прямо напротив окна комнаты, где прошло ее счастливое детство. Она на ветвях нарядного дерева торопливо развешивает бесконечные мокрые бинты, чтобы потом, когда высохнут, собрать их и скатать в тугие рулоны, отдать сестре-хозяйке. Тут вдруг появляется бабушка Мали, живая, улыбчивая, красивая, и строго предупреждает: «Не проспи свое счастье, Элечка, поезд ждать не станет!»

Лина испуганно схватывается, всматривается в черное окно — нет, еще ночь, до утра далеко. Но сна больше нет, плывет перед глазами прошлое — день за днем. Поначалу все больше грустное, даже обидное. А все дальше назад, к самому истоку, вспоминаются счастливые времена, когда войной называлась битва подушками — так они с братом доказывали друг другу «кто главнее». Как давно это было и как прекрасно! Ссорились, дрались, но на самом деле тогда в жизни никого не было ближе брата Мишки. Конечно, кроме мамы, папы, бабушки и Мишкиной мамы — тети Рины-Ребекки, бабушкиной дочки, маминой старшей сестры. Сколько Лина себя помнит, Мишка всегда рядом, всю жизнь. По крайней мере, все детство. Они росли вместе в бабушкиной двухкомнатной квартире, у них разница в возрасте меньше трех месяцев. Все игрушки им на двоих покупали — настольный футбол, настольный бильярд, даже книжки общие.

Потом, не скоро, появилась я, но и тогда Мишка не сразу отодвинулся, долго еще был самой близкой частью ее жизни. А меня моя старшая сестра сначала совсем принять не хотела, пыталась даже выбросить в окно!

* * *

«Ужас какой, я ведь этого даже не вспоминала никогда! Вполне сознательно хотела убить собственную сестру? Беззащитного новорожденного младенца? Что ж я за человек? Я же совсем маленькая была — и такой кошмар придумать! А вдруг бы тогда стул не опрокинулся и мне удалось бы ее выбросить! — в духоте вагона Лину начинает бить озноб. — Как же я жила бы после этого? И что, я так и осталась бы без сестры? Подумать страшно! Что же это было со мной? Какое счастье, что это не случилось! Какое счастье, что у меня есть сестра! Теперь даже представить невозможно, чтобы ее вообще у нас не было! Она у меня самая-самая, я ее никогда в жизни не обижу!»

До самого утра Лина даже не пытается задремать, вспоминает день за днем все свое прошлое, окрашенное одним и тем же цветом и запахом — цветом и запахом войны. «Неужели я никогда не избавлюсь от этого? Неужели при слове „воздух“ я всю жизнь буду ждать тошнотворного воя бомбы? И видеть во сне каштан с развешанными на нем стираными бинтами? Нет, надо из всего этого выбираться. Война позади, мы победили! Я не имею права поддаваться, не положено!» — Лина сама не замечает, что в ней засели, как собственные, слова папы, это все она уже торопливо додумывает в Киеве, в полупустом трамвае по пути к бабушке с дедушкой, родителям папы.

* * *

Папа, доктор Авраам Быстрицкий, шел к своей профессии долго и не по прямой.

От варшавского благополучия детских лет в родительском доме на Аллеях Иерусалимских, № 19, уже давно и воспоминания не осталось.

Вот оно, подтверждение народной мудрости: что в жизни ни делается — все к лучшему. Вернись они тогда в Варшаву — погибли бы потом в пламени Второй мировой, потому что тот самый их замечательный дом со всем его содержимым фашисты разбомбили, обратили в прах, впоследствии жестянка с номером была прикреплена и по сей день красуется на стене послевоенного многоэтажного здания. Это, выходит, и мы с Линой и все наши двоюродные могли на свет не появиться, не говоря уже о следующих поколениях нашей ветви. Так сказать, частное последствие Холокоста!

О времени, о жизни