Дыхание в унисон

Фирочка до последней минуты так и не дает своего согласия, но на самом деле принимает отъезд дочери как факт («так устроена жизнь, отрезанный ломоть, что поделаешь»), а для Авраама это настоящая утрата — он такие надежды возлагал на старшую дочь, красавицу и умницу, с детства обожженную и закаленную пламенем войны, надеялся, что со временем она станет ему поддержкой и опорой, пойдет по его стопам. Но она выбрала совсем другой, по мнению Авраама, тупиковый путь, а упрямой веры в себя у нее столько, что этого не переломить. И Авраам, вопреки своей воле и своему здравому смыслу, всем существом противясь ее затее, все же помогает старшей дочери собрать документы, дает немного денег и даже провожает на вокзал. Не знает доктор и не может знать, что придет время, и он будет гордиться дочерью, не ее будут узнавать как дочку доктора, а его — как ее отца. Наперед знать такое нельзя, да и не в этом смысл его опасений, о ее же благополучии печется. При нормальном течении жизни, без войн и прочих катаклизмов, родители в свой час уходят, а дети остаются. Важно сделать все, чтобы они были устроены, обеспечены и оставались людьми. Это его формула на всю жизнь, от отца воспринятая как девиз. Потому Авраам горюет, словно потерял свое дитя.

А дитя между тем, преодолевая конкурсы и все тяготы жизни вне семьи, успешно движется навстречу своей немыслимой цели и с этого момента становится гостьей в своей семье, радостью на каникулы, а позднее, когда каникулы канут в копилку воспоминаний, и вовсе редко навещает отчий дом. Нет, она душой не оторвалась, остается все той же любящей и любимой дочерью, только все ее помыслы и устремления тонут в вымечтанных потоках славы и всенародного обожания. И она достигнет самых крутых вершин своей мечты. Таких крутых, что туда добраться ох как непросто. Но это еще когда будет!

Тем временем жизнь уверенно прокладывает себе постоянное русло, дни цепляются один за другой, превращаются в будничную повседневность, и только по прошествии времени станет понятно, насколько на самом деле героическими были эти долгие будни. Не только для самого доктора Быстрицкого, офицера армии, как бы освободившей, однако понятно, что так или иначе оккупировавшей маленькую страну, но и для его семьи. Да, жена теперь не работает, дочь учится в гимназии, они как бы ответственности не несут даже формально, впрочем, и лично сам доктор к оккупации отношения не имеет, да вот на лбу ни у кого не написано, известно только, кто в какой структуре действует, кто на каком языке говорит, у кого в паспорте какое слово в пятой графе написано. Когда население живет в нужде, все эти факторы приобретают особое значение. А нужда — вот она, на виду, война еще дымится в общественном сознании, не говоря уже о руинах на улицах, об оборванных и очевидно голодных пленных немцах, неторопливо расчищающих развалины жилых домов, и о победном русском мате над их головами, от которого не устают старшина и его взвод охраны пленных.

Ровно в полдень к месту расчистки приезжает раздолбанная полуторка, двое солдат снимают с нее котел с кашей, старшина бьет стволом винтовки по обрезку рельса, висящему на обрывке проволоки, и зычно провозглашает:

— Обедать..! — присовокупляя к информации ветвистый русский фольклор с упоминанием ближайших родственников. Вокруг сразу собираются прохожие, жадно ловят запах еды, разглядывают поверженных врагов не столько враждебно, сколько с любопытством. Всем голодно.

Пленные выстраиваются в унылую очередь, и каждый в свою протянутую алюминиевую миску получает черпачок горячей перловой или пшенной каши и еще один такой же ветвистый фольклорный придаток из уст старшины. Если кухня запаздывает, а это случается нередко, немцы, глумливо глядя на старшину, почти без акцента, но вполголоса и с вопросительными интонациями повторяют его же формулу про мать. Прохожие смеются и расходятся по своим делам. Многие, поровнявшись с костелом или иконой в витрине, останавливаются сотворить молитву, Фирочка сама видела весь этот ритуал: коврик из портфеля, шляпа на асфальте, несколько минут на коленях, а потом, как обратным ходом на кинопленке, все возвращается, и респектабельный бухгалтер (или кондитер?) неспешно следует дальше.