Двоевластие

И князь Теряев, видя общую любовь к себе и внимание, на время забыл о целях своего страшного похода.

Вечерело. Князь, Эхе и Мирон собрались в дорогу, взяв с собою только короткие мечи да небольшой мешок с толокном. Князь еще зашил в пояс сто рублей, а Мирон, кроме меча, захватил кистень.

– Мне с ним сподручнее будет, – объяснил он.

Пред их уходом пришел попик и трогательно благословил их крестом.

Наступила ночь. Князь простился со всеми, назначил Власа начальником над отрядом и вышел из лагеря.

XVI Тяжкая расплата

Князь Терентий Петрович Теряев – Распояхин словно утратил равновесие духа после совершенной над Людмилою казни. Виделась она ему как живая, слышался ее тихий голос, и чувствовал он, что ее сердце было полно любви, а не злобы к его сыну.

«Душу загубил!» – думалось князю в бессонные ночи, и он с испугом озирался по сторонам.

Пробовал он служить молебны с водосвятием, потом служил панихиды по невинно убиенной Людмиле, но ничего не помогало. Еще хуже стало князю после разговора со Штрассе. Он вызвал к себе немца и спросил:

– Скажи, Дурад, можно человека извести?

Штрассе даже вздрогнул от такого вопроса.

– А вам зачем это?

– Просто знать хочу. Скажи, можно?

– Очень легко.

– Как?

– Отравы дать – зелья, по – вашему.

– Выпить?

– Выпить или съесть, все равно. Травы есть такие. Вот белены дать – с ума сойдешь, белладонны – умрешь скоро, яду дать можно – мышьяку. Много отравы есть!

Князь кивнул.

– А так, чтобы на расстоянии? Можно?

– Как это? – не понял Штрассе.

– Ну, вот я здесь, а вороги мои в Коломне, скажем, и захотят извести меня наговором.

Штрассе улыбнулся.

– Это невозможно, князь. Бабьи сказки!

– Почему?

– Да всякая зараза должна в кровь войти. Как же за сто верст сделать это?

– По ветру!

– Тогда бы с тобою они тьмы душ загубили. Ветер‑то не на одного тебя дует!..

Князь почесал затылок.

– Что же, по – твоему, нельзя и человека приворожить к себе?

– Нельзя, князь!

– Отчего же дадут испить наговоренной воды – и сердце сейчас затоскует?

– Не бывает этого, князь. Наши чувства не от желудка идут. Кровь – от желудка, а любовь или злоба – от сердца прямо.

– Ну, наскажешь тоже! Иди с Богом, надоел! – сказал князь, отпустив Штрассе, но с того разговора запечалился и заскучал еще сильнее.

Ничто не радовало его. Подымется он в терем, смотрит на внука, на свою невестку и не улыбнется. Царь после смерти своего отца обласкал его, и во время шествия на осляти князю поручено было вести за узду осла, на котором сидел вновь избранный патриарх Иосаф. Кругом шептались о новом любимце царевом, а князь хмурился все больше и больше.

Потом в его душу проник страх. Ведь сын‑то вернется и все дознает; как взглянет он сам ему в очи? Крут и горяч был князь и сам себе не поверил бы месяц тому назад, что побоится родного сына, а тут случилось…

Один Антон видел и понимал страдания господина.

– Батюшка князь, – жалостливо сказал он ему однажды, – хоть бы ты святым помолился. Съезди на Угреш или в Троицу!

– Согрешили мы с тобою, Антон, – тихо ответил Теряев, – только сын вину мою с меня снять может!

– Господи Христе! Да где же это видано, чтобы сын отца своего судил? Да его тогда земля не возьмет!

– Нет мне без него покоя! – И князь поник головою и застыл в неподвижной позе.

Антон посмотрел на него и стал креститься.

Однажды князю почудился будто шорох. Он поднял голову и быстро вскочил.

– Свят, свят, свят! – зашептали его побледневшие губы.

Пред ним стоял призрак его сына, страшный, неистовый, бледный, с воспаленными глазами, с косматой головою, длинной бородой, в нагольном тулупе.

– Батюшка, я это! – вскрикнул призрак и бросился к отцу.

– Отойди! – неистово закричал князь. Его лицо исказилось ужасом. Он вытянул руки и упал, извиваясь в судорогах; его глаза страшно закатились.

– Антон! – на все горницы закричал князь Михаил. – Зови Дурада! Скорее!

Штрассе уже знал о приходе молодого князя – Каролина уже обнимала Эхе и то смеялась, то плакала от радости. Штрассе быстро прибежал на зов и склонился над князем.

– Положить его надо! Кровь пустить! Пиявки!..

– Горе‑то, горе какое вместо радости! – бормотал Антон.

Князя бережно уложили в постель. Он метался, стонал и говорил бессвязные речи. Штрассе сидел подле него. Утомленный Михаил сел в изголовье.

Наступила ночь. Больной князь садился на постели и вскрикивал как безумный:

– Отойди! Да воскреснет Бог и расточатся враги его! Наше место свято! – Потом начинал плакать и бессвязно бормотать: – Горяч я, сын, не стерпел. Прости Христа ради! – Иногда же он молил кого‑то: – Подождите! Я снял с нее вину. Она молода, любит. Нет, нет! Не жгите ее. У нее такое белое тело… она так дрожит!..

Волосы зашевелились на голове князя Михаила, когда он разобрал отцовские речи. Ужас и отчаяние охватывали его при мысли о Людмиле, а также о роли отца в ее гибели. Любящим сердцем, быстрым умом он сразу понял ужасную участь своей любовницы.

– Ты устал, Миша! – дружески нежно сказал ему Штрассе. – Пойди отдохни!

– Не до сна мне, учитель! – ответил князь и закрыл лицо руками.