Двоевластие

И вся жизнь показалась князю одним ясным днем. Тогда все было: и любовь, и счастье, и вера в победу. Дунули холодные ветры – и все застудило, замело, и весенний день обратился в холодный зимний. Любовь? Одним ударом ее вырвали у него из сердца вместе с верою!.. И так вот странно в его уме смешивались мысли о своем разбитом счастье и о гибели родных воинов под Смоленском.

Наконец он увидел мельницу. Маленький домик был весь занесен снегом, настежь раскрытые ворота говорили о запустении. Свила ласточка теплое гнездышко, а злые люди разорили, разметали его. Князь тяжело перевел дух и въехал во двор. Кругом было тихо. Теряев привязал коня у колодца и твердым шагом вошел в домик. Все кругом носило следы разгрома. Князь мгновенье постоял, прижимая руки к сердцу, потом оправился и стал подыматься в Людмилину светелку. Страшно было его лицо в эти минуты!.. На площадке у двери он остановился, потому что до него донесся разговор.

– Отпусти! – произнес хриплый голос. – У меня казна богатая. Я тыщу дам!.. Две… пять дам!..

– Чего пустое болтаешь? – ответил другой, в котором князь признал голос Мирона. – Говорю тебе, с князем разговор веди. Я бы тебе, псу, очи вынул, а потом живьем изжарил, как матку мою. Душа твоя подлая! Пес! Татарин того не сделает, что ты!

– Меня самого на дыбу тянули.

– Мало тянули, окаянного!

– Руку вывернули… ай!

Князь открыл дверь и переступил порог. Ахлопьев лежал на полу со связанными ногами и руками, Мирон сидел на низенькой скамейке подле его головы. При возгласе Ахлопьева он поднял голову, вскочил на ноги и поклонился князю.

– Спасибо тебе, Миронушка! – ответил князь и, остановившись, стал смотреть на Ахлопьева.

Очевидно, было что‑то ужасное в его пристальном взгляде, потому что Ахлопьев сперва хотел было говорить, но смолк на полуслове и стал извиваться на полу как в судорогах.

– Эх, Мироша! – сказал, вдруг очнувшись, князь. – Хотел я душеньку свою отвести, вдоволь помучить пса этого, чтобы почувствовал он, как издыхать будет, да судьба не судила: надо спешно рать нагонять. Крюк‑то у тебя?

– Привез, князь!

– И веревка есть? Ну, добро! Приладь‑ка тут, как я наказывал тебе!

– Сейчас прилажу, князь!

Мирон быстро вышел, а князь сел, закрыл лицо руками и словно забыл о купце из Коломны.

– Сюда? – спросил вдруг вернувшийся Мирон.

Князь очнулся.

– Сюда! – сказал он.

Мирон придвинул табуретку под среднюю балку и стал прилаживать веревку, на конце которой был привязан острый толстый крюк.

– Вот, вот! Пониже малость! так! – тихим голосом говорил Теряев.

Ахлопьев смотрел над собою расширенными от ужаса глазами и, вскрикнув, потерял сознание. Он пришел в себя от грубого толчка Мирона. Последний, ухватив его за шиворот, посадил на пол.

– Слепи! – приказал князь.

Ахлопьев с воем замотал головою, но острый нож Мирона сверкнул и врезался в его глаз. Ахлопьев закричал нечеловеческим голосом и замер. Он очнулся вторично от нестерпимой боли. Мирон поднял его, а князь, взрезав ему бок, спокойно поддевал крюк под ребро. Ахлопьев снова закричал, поминутно теряя сознание и приходя в себя. Его тело судорожно корчилось над полом.

– Так ладно! – с усмешкой сказал князь. – Попомни Людмилу, пес!.. Идем, Мирон!

– Пить! – прохрипел Ахлопьев, но страшный мститель уже ушел.

На дворе князь приказал поджечь все постройки, причем произнес:

– Ее теремок я сам подпалю!

Прошло полчаса. С испуганным криком поднялись вороны с соседних деревьев и закружились в воздухе. Просека озарилась заревом пожара… Князь и Мирон спешно погнали коней.

– Без памяти будет, вражий сын, пока огонь до него доберется, – сказал Мирон.

Князь кивнул.

– Очей вынимать не надо было.

Они догнали князя Пожарского всего в пяти верстах за усадьбою.

– Справил дело? – спросил князь.

– Справил, – коротко ответил Теряев. Князь оглянулся на него.

– Что с тобою? Ой, да на тебе кровь! Кажись, ты что‑то недоброе сделал?

Теряев тихо покачал головою.

– Святое дело! А что крови касается, так скажу тебе, князь: змею я убил!

– Змею? Зимою? Очнись, князь! Скажи, что сделал?

– Ворога извел, – прошептал Теряев. Пожарский не решился расспрашивать его дальше.

Они ехали молча. В полуверсте от лих двигалась рать.

Так они шли два дня. На третий день Пожарский вдруг сдержал коня и сказал Теряеву:

– Глянь‑ка, князь, никак рать движется?

Теряев всмотрелся вдаль. Какая‑то темная масса, словно туча, чернелась на горизонте.

– Есть что‑то, – ответил он, – только не рать. Солнце гляди как светит. Что‑нибудь да блеснуло бы.

– Возьми‑ка ты молодцов десять да съезди разузнай! – приказал Пожарский.

Теряев повернул коня и подскакал к войску. В авангарде двигалась легкая конница. Он подозвал к себе Эхе и велел ему ехать с собою.

– Куда же ты вдвоем? – окликнул его Пожарский.

– Нам сподручнее! – ответил князь и пустил коня.

Странная туча подвигалась на них. Показались очертания коней, человечьи фигуры.

– Князь, – воскликнул Эхе, – да это наши!

Сердце Теряева упало. Он уже чуял смутно, что это смоленское войско. Они ударили коней и помчались вихрем.