Двоевластие

– Молоденек ты еще, князь, судить дела государевы!

Только к вечеру вернулся Михаил домой и прямо прошел в опочивальню отца. Тот лежал без памяти, недвижный как труп. Подле него сидела жена. Увидев сына, она быстро встала и прижала его к груди. Пережитые волнения потрясли молодого князя. Он обнял мать и глухо зарыдал.

– Полно, сынок, полно, – нежно заговорила княгиня, – встанет наш государь – батюшка, поправится! Ты бы, сокол, наверх вошел, на Олюшку поглядел и на внука моего! Не плачь, дитятко!

Она гладила сына по голове, целовала его в лоб и в то же время не знала, какая рана сочится в сердце ее сына, какое горе надрывает его грудь стоном.

Михаил отправился и, чтобы скрыть свое горе, сказал:

– Матушка, пойди и ты со мною! На что тебе здесь быть? Здесь наш Дурад.

Княгиня вспыхнула при его словах.

– Мне‑то на что? Да что же я буду без моего сокола? Мое место подле него!.. Эх, сынок, когда Антон твоего отца, всего израненного, к моему деду на мельницу принес, кто его выходил, как не я? И теперь то же. Как я его оставлю? Ведь его жизнь – моя жизнь!

Каждое слово терзало раскрытую рану молодого князя. Смерть отца – и для матери гибель, горе отца – и для матери горе, его проклятие – ее проклятие. Он поник головою и печально прошел к жене в терем. Холодно поцеловал он свою жену, равнодушно взглянул на ребенка; мысли о смерти теснились в его голове.

На следующее утро, чуть свет, молодой князь снова сидел у постели отца; последний лежал теперь недвижимый, и только прерывистое дыхание свидетельствовало о его тяжких страданиях. Княгиня, утомленная бессонной ночью и тревогою, дремала на рундуке в ногах постели.

Молодой князь сидел и терзался. Негодование против отца, загубившего его Людмилу, вспыхивало в его сердце пожаром, но тотчас угасало, едва он взглядывал на бессильно лежавшее тело отца, на измученное лицо матери. Да и мыслим ли гнев на родного отца? Нет греха тяжелее этого, и не отпускается он ни в этой жизни, ни в будущей! Князь Михаил поникал головой, а потом снова вспыхивал.

В горницу тихо вошел Антон и тронул за плечо молодого князя.

– Чего? – спросил тот.

– Молодец какой‑то внизу шумит, видеть тебя беспременно хочет!

«Мирон!» – мелькнуло в голове князя, и он, встав, быстро вышел за Антоном.

На дворе у крыльца стоял действительно Мирон. Князь быстро сбежал к нему.

– Ну?

– Все дознал! Людмилу‑то и матку мою сожгли.

Теряев замахал рукою:

– Знаю, знаю!

Но Мирон продолжал:

– По приказу твоего батюшки, по извету Ахлопьева. Он, слышь, их в знахарстве опорочил.

– Достал ты его? – быстро спросил князь.

Мирон осклабился.

– Достал! Сначала не узнал он меня, а потом как завоет!..

– Где схоронил?

– Где ты приказывал – на усадьбе.

Лицо князя разгорелось, глаза вспыхнули. Он нагнулся к Мирону:

– Свези его на мельницу… в ту самую горницу, где Людмила жила. Понял? Береги его там как очи свои, пока я не приеду! Я на днях там буду! На! – И князь, дав Мирону рубль, отпустил его.

Мирон быстро скрылся со двора.

Спустя полчаса за князем Михаилом прислал князь Черкасский.

– Думали мы всяко, – сказал Черкасский Теряеву, когда тот пришел, – и на том решили, чтобы послать помощь под Смоленск. Пойдет князь Пожарский, и ты с ним. Ты дорогу покажешь. Идти немешкотно надо! Князь Пожарский как раз здесь и уже про все оповещен. Рать тоже готова, недавно под Можайском была. С Богом!

Князь поклонился.

Черкасский ласково посмотрел на него и дружески сказал:

– А царь твоих заслуг не оставит! Батюшку твоего ласкает и тебя не обойдет. Прями ему, как теперь прямишь! А что батюшка?

– В забытье все. Дохтур говорит, девять дней так будет!

– Ох, грехи! Грехи! – вздохнул князь. – Ну, иди!

Знаменитый освободитель Москвы, доблестный воин, поседевший в боях, князь Пожарский ласково принял молодого Теряева.

– Добро, добро! – сказал он ему. – С таким молодцом разобьем ляха, пух полетит!

– Когда собираться укажешь?

– А чего же медлить, коли наши с голода мрут? Я уж наказал идти. Рать‑то из Москвы еще в ночь ушла, а мы за нею! Простись с молодухой да с родителями, и с Богом! Я тебя подожду. Ведь я и сам царского указа жду!

– О чем?

– А и сам не знаю!

Два часа спустя они ехали полною рысью из Москвы.

– Князь, – по дороге сказал Теряев Пожарскому, – мне нужно будет на усадьбу заехать. Тут она, за Коломной. Дозволь мне вперед уехать; я тебя к утру нагоню!

– Что же, гони коня! Лишь бы ты к Смоленску довел меня, а до того твоя воля! – добродушно ответил Пожарский.

Теряев благодарно поклонился и тотчас погнал коня по знакомой дороге.

В третий раз ехал князь по узкой тропинке к заброшенной мельнице, и опять новые чувства волновали его. Словно одетые саваном стояли деревья, покрытые снегом, и как костлявые руки тянули свои голые, почерневшие ветви. Вместо пения птиц и приветливого шуршания листвы гудел унылый ветер и где‑то выл волк. Солнце, одетое туманом, тускло светило на снежные сугробы.