Двоевластие

– Полно, боярышня! – ответила более практичная Агаша. – Нешто он ровня тебе? Потешилась ты с ним в девическую вольность, а теперь и в закон пора. Смотри, князь‑то какой красавец!

– Не смей и говорить ты мне этого! – рассердилась Ольга. – Не люб он мне… хуже ворога, татарина! Что с Алешей будет? – заплакала она снова.

А княгиня Теряева и боярыня Терехова по приказу мужей спешно готовились к свадьбе. Ввиду событий и торопливости не собирались править ее пышно, а все же надо было хоть и к малому пиру приготовиться, а потом помещение молодым приспособить, приданое пересмотреть, одежды справить. Мало ли женского дела к такому дню! И, справляя все нужное, женщины, по обычаю, лили слезы, девушки пели унылые песни, а Ольга ходила бледная, как саван, с тусклым взором и бессильно опущенными руками.

Маремьяниха сердилась и ворчала:

– Что это, мать моя, ты и на невесту не похожа! Срамота одна!.. Словно тебя за холопа неволят.

– Хуже!.. – шептала Ольга.

VI Свадьба

От Москвы надо было проехать до Коломны, от Коломны до вотчины князя Теряева да за вотчиной, проехав верст семь, свернуть с дороги в густой лес и ехать по лесу просекою до Малой речки, а там, вверх по ней, берегом, и открывалась тогда на полянке, у самой речки, что была запружена, старая мельница. Была она князем временно поставлена, когда строилась усадьба, для своей потребы, а потом заброшена. Плотину давно прососало, и она обвалилась, колеса погнили, и два жернова недвижно лежали друг на друге, покрытые паутиною и мхом. Изба и клети покосились на сторону, и эта старая мельница являла полную картину запустения снаружи, но внутри все говорило о жизни и счастье.

Оживилась мельница в последние две недели. В клетях ее поселились: в одной – старая Ермилиха со своим сыном – богатырем Мироном, в другой – три девушки: Анисья, Варвара да Степанида, безродные сироты, которых Влас отыскал в тягловой деревушке. А в самой избе две горницы со светелкою обратились в пышные теремные горенки.

Чего в них не было!.. Дорогие ковры покрыли лавки, поставцы с хитрой резьбою, укладки с финифтью, образа в пышных окладах, а наверху, в светелке, стояла кровать с горою перин, с богатым пологом. В углу у оконца стояли пяльцы, и, нагнувшись над ними, сидела Людмила. Ее лицо немного побледнело, глаза стали словно больше, но вместе с этим какое‑то строгое, покойное выражение лежало на лице, а во взоре светилось мирное счастье. Подле нее на низеньком кресле сидела пожилая женщина с некрасивым, сморщенным лицом и маленькими жадными глазами.

Некоторое время они сидели в молчании, потом пожилая женщина вздохнула и заговорила:

– Ох, и дура я, дура, что этой подлой Ермилихи послушалась, на корысть пошла, родную дочь продала словно бы!..

– Вы только добро мне сделали, маменька, – тихо проговорила Людмила, – без князя я умерла бы!

– Князя! А где князь‑то этот? Не видела я его что‑то! Завезли нас сюда, словно в разбойничье гнездо, а князя и в глаза мы не видели!

Людмила побледнела и низко опустила голову.

– Приедет! У него дела много, служба царская! – тихо проговорила она.

– Жди, пожалуй! – подхватила ее мать. – Приедет! Теперь‑то еще ничего – выйти можно, лесочком пройтись; а придет зима – волки завоют, медведь придет, кругом снег… Ох, дура я, дура! Выдала бы я тебя за Парамона Яковлевича и была бы вовек счастлива.

– Утопилась бы я! – твердо сказала Людмила.

– Доглядели бы! – ответила мать. – А теперь что? И на что мне корысть эта? Ох, ду…

Она не договорила и встала с кресла. Людмила тоже вскочила, и ее лицо вспыхнуло, как зарево. На дворе послышались конский топот и голоса. Людмила выглянула в оконце, вскрикнула: «Он!» – и опрометью бросилась вниз по лесенке.

– Князь! – всполошилась ее мать. – Ох, посмотрю‑ка я на него! Правда ли, тароват он, попытаю. – И она быстро поправила на голове своей повойник и платок и еще сильнее сморщила свое лицо, что означало у нее улыбку.

Людмила сбежала вниз, выбежала на крыльцо и упала в объятия князя, который взбегал в эту минуту на ветхие ступеньки.

– Князь Михайло! Сокол мой!

– Людмилушка!

Они замерли в поцелуе, забыв, что во дворе стоит Влас с Мироном, а из клети глядят сенные девушки. Их лица сияли счастьем. Только молодые любовники в первые дни своей любви могут понять их состояние.

Первый очнулся князь. Он нежно освободил одну руку и, обняв Людмилу, повел ее в избу.

– Ну что, рыбка моя, хорошо тебе тут? Я про все подумал.

– Соскучилась я без тебя! Все ждала и ждала. Дни шли, недели.

Князь вздохнул.

– Не мог я ранее. В Москве поход решали, да кроме того дела разные, а тут еще в доме гости. Суета. Был я тут дважды, все тебе горницы убирал.

– Приедешь, взглянешь – и нет тебя.

– Э! Зато я, лапушка, теперь неделю, а то и дольше все подле тебя буду, в очи твои смотреть, ласкать да голубить тебя.

– Не уедешь?

– Говорю, неделю пробуду!

– Ах! – только и сказала Людмила, но в этом возгласе вылилось все ее счастье.

Они, обнявшись, сели под образа.

– Расскажи, мое золотце, как сюда перебрались. Все ли по – хорошему? А это кто? – вскрикнул князь.

В горницу, кланяясь и улыбаясь, вошла мать Людмилы.