Две Юлии

— Только поэт имеет право судить об искусстве, — заметила Юлия. — Случайных критиков выдает их иностранность, неприкаянность, они будто не знают, за что взяться, и потому основательно вьют только абстрактные идеи. Их быстро начинает раздражать, что автор не следовал за их мыслью, отсюда и вся нелепость науки, которую мы изучаем. С ее помощью нельзя ни научиться читать, ни, тем более, писать. А если так, то какой в ней смысл?

И был еще один итог, который принесло мое упражнение с быстрым прилюдным сном. Я постоянно делаю открытия и переживаю потрясения. Чаще всего я сильно удивлен, а потому у меня нет времени на сомнения, счастлив ли я или нет. Возможно, сделав открытие, я должен бы был использовать его или научить ему других. Но моя амнезия — несомненное благо бесполезного озирания. Мир неизменен. Старый и ветхий, он вечно мне нов.

XVIII

Стоило открыть входную дверь, как сильная собака бросилась вниз по лестнице, срываясь со ступеней и мелко стуча когтями. Я, как борец, притянул поводок и зацепил запястную петлю за ручку двери. Но теперь дверь невозможно было закрыть. Собака, пользуясь длиной поводка, уже завернула за поручни одного пролета и с хриплым поскуливанием топталась на месте. «Джема!» — она перевела морду по эту сторону перил, и я торжественно закрыл все замки и подтянул перчатки. Странно, какие увесистые бывают у людей связки ключей. Где Юлия все это носит? Один ключ походил на алюминиевый свисток, который приводил в движение сложный банковский механизм по ту сторону двери. Другим ключом — крупной тюремной пилкой — надо было пронзить плоскую щель. Еще четыре традиционных ключа имели неведомое назначение, а один, крохотный, отпирал почтовый ящик внизу.

На улице серая худоба собаки совсем перестала быть грозной. Но с пытливостью трактора она потащила меня к снежной горке и на самом ее верху присела в мгновенном облаке пара. Приходилось быть расторопным, — разумеется, ей захотелось продолжить путь с другой стороны, отшлифованной детскими картонками и изрезанной санными полозьями. Должно быть, нехорошо, что я пустил ее на детскую горку. Впрочем теперь взгляд специалиста при свете нависшего надо мной фонаря позволил мне идентифицировать желтые разводы на горке среди обрывков картона, конфетных оберток, нескольких оброненных батончиков, смерзшихся костерком, и утраченной красной варежки — совсем крохотной и умилительно цветастой, двупалой перчатки с ладошки инопланетянина. Поводок утянул меня в темноту, где слышался отчаянный визг — моей ли? — собаки. Я ступил в мрак и вскоре различил, как перед замершей Джемой извивалась перистая болонка с бульканьем и уханьем, а моя догиня изучала возможности избавления от пуха на морде. Она будто бы сунулась в птичий питомник: на носу болтался бежевый локон, похожий на перо крупной цесарки, и крик мелкой собачонки изнурял слух неприятным павлиньим негодованием. Я взял Джему за ошейник, она сопротивлялась и от этого опять начала хрипеть, тыча в ногу когтями. За трансформаторной будкой я нашел небольшую аллейку из плывущих над снегом рябин, на которых, как матросы на реях, веселились птицы, но при нашем появлении сорвались в небо, в обратную сторону от теплого морского сравнения.

Здесь было еще темнее, собака несколько раз забиралась за сугробы, поглядывая на меня, нюхала снег, прихватывала его зубами, потом вышла на асфальт и встала недалеко от меня с открытой пастью, завешанной щеками в снегу. Вид у нее был виноватый. Мне показалось, что собака замерзла и ждет моего решения. Я пошел к дому, и поводок заторопился вместе со мной, сохраняя между мной и собакой ленивое провисание. Мы поднялись на третий этаж. Обитая рейкой дверь, номер «149», составленный из жестяной чеканки. Внутри я одним поворотом рычажка привел в движение закрывающий механизм, стальное перекрестье двинулось во все стороны — и вся дверь оказалась брюхом железного паука, выжидательно замершего в проеме. Только тогда Джема обрушила на пол ужасающий мосол с двумя синими набалдашниками и, довольная, раскачивая сосульками на улыбающейся пасти, посмотрела на меня. Я повозился с ней из-за счастливой находки, — она не очень сопротивлялась, скорее, выполнила ритуал. Потом мы мыли лапы, следуя полученным инструкциям, весь коридор был заляпан водой и слюнями, а на красной тряпке у порога остались четыре лепестка лилии земляного тона. Собака устало процокала в комнату родителей и без тени осторожности рухнула на пол всеми костьми. Перед ее носом на бежевом линолеуме как раз красовалась еще одна лилия, и еще одна — у входа в комнату. Я то ли запутался в лапах и вымыл только три из них, то ли одна лапа попала в какую-то черную дыру на идеально замороженной улице, но пока я заново протирал шероховатые подушечки красной тряпкой, я изрядно утомился. Собака уже не видела в моих движениях гигиенических целей и осторожно покусывала мне руки, безбожно их слюнявя.