Две Юлии

— Дело в том, — начал я, — что в стихах, насколько я знаю по свидетельствам переводчиков, не стоит видеть буквальных словарных смыслов. В них, стало быть, таится такая пластика, которая останется и при переделывании внутри одного языка. Давайте попробуем со стихами Шерстнева, надо только умело подобрать подходящие по смыслу замены, перестраивать предложение, как это делает… предположим, как студент, который должен списать конспект, меняя текст до неузнаваемости. Это тоже творческая работа. Думаю, этого ждут от нас в школе, когда проводят изложения. Объявляется игра «Изложение». Как ты, Шерстнев?

Шерстнев заулыбался и кивком согласился, но тут же заявил следующее:

— Я не собираюсь ничего перекладывать. Когда Толстого спросили, о чем его «Анна Каренина», он сказал, что ради объяснения должен написать еще одну такую же книгу. Не лучше ли просто перечитать первую?

— Я предлагаю тебе сделать равновеликий, насколько возможно, прозаический пересказ, используя большие маневры, синонимы, обходные средства. Это же не роман.

— Верно, — вставила Вторая полюбившуюся ей мысль Кадочникова, — это не математика: тут думать надо!

Шерстнев продолжал улыбаться, и я затаил предвкушение чего-то давно желанного, как больному, которому все запрещено, кроме невзрачного бульона, хочется кусать куриную ножку и долго жевать. В моем замысле было что-то запретное и блестящее, как совращение. Поэт припомнил давнее свое небольшое стихотворение, и начался перевод, который я готов был впитывать с изумлением и восторгом свершения. Сначала я напрягал слух, потом ловил ускользающие слова. Мне снова пришлось наткнуться на глухо закрытую для меня речь. Я неожиданно перепугался.

— Это — куски стихотворения, — спокойно вынесла приговор внимательная ко всему Юлия, — которые просто переставлены местами.

— Шерстнев, — возмутился я, — ты же ничего не меняешь. Какой смысл в этом переложении?

— Ну не могу я ничего поменять, — не теряя удовлетворения собой, признался поэт, — я стараюсь что-то изменить, но тут как припаяно. Не разбирается! Да и не знаю я синонимов. Я люблю писать так, как напрашивается! Стихи вообще напрашиваются.

— Выходит, — хмыкнула Вторая, — если бы они были лучше воспитаны, ты бы их не писал?

Юлия, рассмотрев мое отчаяние, которого я никак уже не мог скрыть, предложила свои варианты перевода. Оказалось, что она неплохо помнит оригинальный текст. И после нескольких попыток сложилось так, что Шерстнев прочитывал предложение, а Юлия щедро переводила его бушующий елей на мой смиренный слух.

— Рогатый синий трамвай — он же мальчик, клянчащий у родителей деньги, — въезжает в гости к Гиппократу, чтобы сказать ему, что река — невеста и должна соблюдать священные числа… И тот, кто поймет это, может входить в реку, не держась за двукратное повторение.

— То есть — если объяснять, — вставил автор, — в нее можно зайти один, три, семь и любое нечетное количество раз. В этой игре что-то есть! Хорошая проверка для текста, который пока меня очень даже устраивает.

— Я, — продолжала Юлия за Шерстнева, — полночный сатир предательской эпохи, выхожу на тропу, на которой блестит разве что сам блеск…

— Хорошо, правда? — спросил поэт.

— …и во фразе «хенде хох» различаю только ad hoc… Я же не должна переводить иностранные слова, которые у тебя встречаются?

— Нет, — резко согласился я.

— Обнажена Никомахова этика на лестнице…

— Нет, Юличка, не надо эвфемизмов: «оголяется» так «оголяется», — заметил бравый эстет. — Пушкин не любил слов «в положении», он любил их «брюхатыми». И надо обязательно сохранить аллитерации, без них все пропадает.

— Никомахова этика подъездного эстетизма оголена, как гойевская Маха, машущая на рыцарей, только что распивших (надо думать, пол-литра), — и их доспехи никогда не проржавеют, как и подпаленная зажигалкой бумага с этим стихотворением.

— Здесь у тебя тоже горит бумага, — заметила Вторая.

— Тут я хотел сказать, что дырки прогорающей бумаги похожи на дырявые доспехи, то есть должно быть понятно, что речь идет о дырках, которые остаются в железе после сварки, не важно — ржавое оно или нет. Давай дальше!

— Как соблазнительны догадки о бедрах монашенок, которым кажется, что наш взгляд одевает их в кокон, стягивает, скручивает их собственными волосами, а мы только хотели приглядеться к участникам застолья на старой пожелтевшей газете в парке. (На газете, правильно?) Так между баночкой кильки и полным рогом вина пробирается былинка одуванчика.

— Ну что же! — хлопнул ладонями поэт. — По такому подстрочнику легко будет перевести стихотворение на любой язык. И вообще, хорошо бы выпускать стихи, сопровождая их подстрочником, — это идея. Полезнее, чем комментарий, который сварганил Гаврила Романович к своим стихам.