Две Юлии

— Это я, кажется, знаю, — спокойно заметила Первая Юлия, почему-то внимательно посмотрев именно на меня. — Самки-горностаи будто сами собой, ни с того ни с сего зачинают потомство. При этом настоящий виновник может быть забыт или ходить рядом. Им может оказаться и самый близкий родственник.

— Как, как это происходит? — вскрикнул Шерстнев.

Юлия Вторая встала и вышла в коридор, щелкнула выключателем, а потом и задвижкой изнутри маленькой комнатки.

— Куда ты? Объясните же мне! Такого быть не может, — возопил и вдруг успокоился Шерстнев. — Надо же такое выдумать! С природой все в порядке. Там не бывает ничего незаконного!

Меня насторожило, что Шерстнев располагает природу где-то «там». Кажется, я вставил и свою реплику, как всегда вставлял их, когда мы были вместе. Я не был невидимкой, но, поскольку в своих записных книжках я спешил записать их реплики и откладывал свои, моего оставалось поразительно мало.

— Хочешь, — отвечала Первая Юлия, — Юля расскажет тебе, какие там законы, особенно среди крупных обезьян? Или как львы относятся к своему потомству? Самое опасное — сопоставлять эти вещи с человеческим миром. Ужас, что всегда есть что сопоставить.

— Это я все понимаю, это банальность! — ворчал Шерстнев. — Но почему об этих самых горностаях нигде не пишут?

— Пишут. Я это все нашла недавно в художественной литературе. Точнее, я не ленюсь справиться в подходящем справочнике, когда плохо знаю суть вопроса. За маленьким литературным намеком, торчащим на поверхности, может скрываться подводный материк пугающих размеров. Я думаю, так все и устроено в книгах.

— Нет, не хотел бы я так мучить своих читателей. Должно быть достаточно одного текста, в этом я абсолютно уверен.

— Никто не мешает довольствоваться текстом, — согласилась Юлия, — я против, чтобы все состояло из сплошных загадок и тебе мало было одного томика в руках. Но — видишь ли — особенно интересно, когда во все вникаешь чуть больше, чем требуется. Я вообще думаю, что искусство — это когда делаешь чуть больше, чем требуется.

— Не знаю, не знаю! — ответил Шерстнев с тоном человека, который неохотно сносит дилетантские суждения о своем частном занятии.

Я доверял Шерстневу. И всегда верил, что он чуток в том, что делает и что я не в состоянии проверить. Но говорить о сути своего дела у него никогда не получалось. Юлия же завораживала своей убежденностью. Это был редкий момент нашего совместного общения, когда она оказывалась в своей стихии, когда думала и говорила так, как всегда была готова думать и говорить, и было хорошо, что я оказываю в этом поддержку. Я чувствовал сквозь счастливый осадок своего стыда, что она не так, как я, ведет разговор. Я терпеливо вычитывал и выписывал эти сведения, повинуясь какому-то исследовательскому инстинкту, я был явно заражен Юлией и ее энергией, а потому чувствовал, что надо делать. Мне, признаться, казалось, что в конце разговора, — идя цепочкой изучения, растекаясь по маленьким ответвлениям какого-то редкого образа, — я разрешу самую главную тайну. Я практически заучивал некоторые сведения, чтобы вовремя подключить их к другим словам, чтобы не упустить связи, чтобы построить лестницу и куда-то подняться по ней. И было видно, что для Юлии — это зачарованное кипение, что она любит составлять увлекательные цепочки так, будто сочиняет молекулы, которым предстоит создавать сложные вещества или организмы. На таком уровне я никак не мог ничего для себя прояснить.

Ясно было одно — этим надо было заниматься, что бы это ни значило. Это просвечивало нашу жизнь, открывало секрет мышления, и даже больше — памяти. Одна случайная искра мимоходом воспринятой темы вытягивает все истории и все состояния. И главное: мне надо было угнаться за ней — ускользающей, непонятной.

В коридоре прошипел ливень, цокнула дверь и дважды щелкнул выключатель. Потом послышался шум лупящей о железо воды. Вошла Юлия II с большим желтым полотенцем на плечах, на котором были вышиты черные комочки летящих пчелок.

— С вами поведешься — всюду натыкаешься на символы.

— А это что значит? — спросил Шерстнев, уже как следует просвещенный. — Осы? Намек на Осипа Мандельштама или мед поэзии?

— Нет, Шерстунчик, — и Юлия закуталась в пушистую желтизну, как киноактриса кутается в манто. — Это пчелы, и они похожи на горностаевые хвостики. Только фон желтый, а не белый.

— Это папино полотенце, — вставила Юлия Первая. — Мне, кстати, жутко не нравится его темный цвет. В ванную не хочется заходить, когда там такое висит.

— Желтый фон очень даже хорош для королевской мантии, — радостно заметил я. — Когда Петра прозвали Великим, он оделся в мантию — только снизу подбитую горностаем, а снаружи это была желтая парча с вышитыми по ней черными орлами.

И Вторая скорчила Шерстневу гримасу удивленного подтверждения.

— Я знаю, что у других царей после Петра, — задумчивая Юлия I следовала своим ходом, — мантия была красной, ее же называли багряницей, а царя — порфироносным и багрянородным.