Две Юлии

— Иван, ты бы сам вышел сюда и что-нибудь прочитал свое.

В зале завертелись головы, на головах завертелись удивленные глаза и догадливые улыбки. Довольная публика, всегда любящая дополнительные развлечения в виде подсадных актеров, оживилась. Иван Важернидзе — полноватый русый силач, чей подбородок и одно плечо погрузились в крупное кольцо темно-зеленого вязаного шарфа — пошел по ряду, и несколько подростков, боящихся помешать представлению, вскочили с мест, чтобы освободить ему дорогу. Я часто видел его на подобных мероприятиях и знал, что это человек недюжинной эрудиции с совершенно серьезным апломбом, никогда, впрочем, не чурающийся эпатажа и праздника. Он на ходу углубился в пачку папирос, вставил в зубы одну, и, когда Шерстнев сделал ему навстречу несколько шагов вдоль сцены, показывая широким жестом, что тоже хотел бы закурить, Важернидзе издалека округлил пачку и продемонстрировал Шерстневу ее сорную пустоту, мгновенно скомкал ее и тут же швырнул под ближайшие кресла. Рядом находился боковой выход из зала, и не все успели заметить, как Иван Важернидзе исчез. На сцене возникло замешательство: Убю перебирал какие-то бумажки, а Шерстнев пытался починить рассыпающийся стул. Затем Убю подозвал Шерстнева, ткнул пальчиком в листок, и чтение продолжилось.

Изведшийся донельзя Литке вздохнул с облегчением.

XXX

Был объявлен антракт, молодые люди — кажется, заезжие из соседнего города, — согнувшись, будто были под проектором в кинотеатре, один за другим снялись с кресел и шибко выскользнули из зала. Вторая Юлия, когда я выходил, обернулась к знакомым и, заведя беседу о том, кто где учится, перебирала прядь волос с ее замедленным паденьем. Остальные толклись у лестницы, делая по редкому шагу и глядя под ноги, будто шли в похоронной истоме. Василий Анулов вертел головой, стараясь больше внимания уделить потолку, без перерыва сравнивая с ним то одно лицо, то другое. Беспокойный Литке оказался рядом со мной, отчаянно сокрушаясь: «Как же можно было такое сказать?»

— Ты без магнитофона? — спросил я его.

Он закусил губу, — видимо обиженный своим атрибутом, — глаза забегали, но для резкого ответа ничего не нашлось, и он продолжал:

— Зачем же живому поэту говорить такие вещи? Я думаю, это диверсия.

Анулов повернул в нашу сторону желтое ухо, укоротил в нашу сторону плечо, нижней челюстью приблизился к нам, взгляд уныло скользил по потолку и был совершенно в нем не заинтересован.

— Если с Шерстневым что-то случится, — говорил Литке, — все сразу поймут, что только что произошло. Я не знаю, что делать!

Его глаза решительно блестели, локти были согнуты и плечи опущены, что переключало нестройный его образ, как голограмму, с разночинской беспомощности на готовность к атаке. Бытовал слух, что он изучает какую-то весьма эффективную восточную борьбу.

— Нельзя же, в самом деле, — утешительно заметил я, — так воспринимать случайную оговорку.

— Дело именно в том, что это не случайность, — монотонно твердил Литке. — Я точно говорю! Все увидят, какая это диверсия!

— Марк, — вдруг обратился ко мне медлительный Анулов. — Не хотелось бы вас перебить. Вас, — заметил он для Литке. — Просто одна ваша с Шерстневым хорошая знакомая девушка что-то такое пишет. Кажется, насколько я могу помнить, мы виделись только пару раз, ее зовут Елена или Юлия. Знаете, мне кое-что нужно от нее…

— Это какая Юлия пишет? — злорадно спросил Литке, тоже у меня.

— Вы не могли бы, если это, конечно, не будет трудным…

Я рассеянно кивал головой, так как подъем по пятнадцати ступенькам не всегда так изматывает.

— Их же две, — продолжал Литке. — Надо как-то вам их переименовать. Я предлагал уже Шерстневу. Я бы обязательно с этим что-то сделал.

— …тогда будем считать, что мы обо всем договорились, — заметил Анулов. — Хотя мне не помешало бы взять у вас ее адрес. Мы не так часто встречаемся. Вы помните?

— Хотя бы Джулия и Жюли, — неожиданно раскрепостившийся Литке увлеченно размахивал руками, — или Жаклин и Джоконда.

Я обреченно кивал головой на все. У крыльца стоял окруженный дымом и курящими Шерстнев. Штурман уводил жену и, не умолкая, из-под ясного лба глянул на оставшихся у крыльца, — быстро закусил сигарету и тут же поджег ее немалым пламенем из бензиновой «Zippo».

— Яша, какой же ты дорогой! — почти плача, обрадовался я, бросаясь к оказавшемуся за колонной Яше. Удалось в один кивок отпустить моих спутников.

— Ты только что?

Затянутым кивком проведя Анулова и Литке мимо нас, Яша заложил руки за спину и важно сказал:

— Пожалуй, уже ухожу. Ты хотел познакомить меня со своей девушкой. Надеюсь, она здесь? Как ее?

— Юнона или Юдифь, — радовался я, оглядывая дали. — Она скоро, скоро подойдет.

— Спасибо, что ты пригласил меня на выступление своего друга. Редко удается куда-то выбраться. И я почему-то думаю, что на сегодня с меня хватит.

У меня в кармане нашлась мягкая голубая пачка с крылатым шлемом, я вытянул пухленькую сигарету, не глядя на Яшу и жмурясь от жгучей нежности развеянного дыма.