Два лета

Оставив бульвар Дю-Томп позади, мы вылетаем на открытую дорогу. Ветер свистит внутри шлема, хлещет по голым рукам и ногам. Это ощущение одновременно пугает и дарит свободу. Вокруг нас нет ничего, кроме небесной синевы, темно-зеленых кипарисов, редких машин и таких же мопедов. Вдали горы. Те же зеленовато-коричневые горы с пологими склонами, что я видела из такси по пути из аэропорта. Тогда это была другая Саммер, она и представить себе не могла, что будет ехать на мопеде с мальчиком, обхватив его руками. Если бы только она видела меня сейчас!

Жак уверенно направляет мопед вправо, и мы начинаем подъем, уходя вверх по отлогому красноватому утесу. Я не успеваю испугаться, потому что вид отсюда великолепный: вокруг нас и внизу красновато-бурые скалы, бирюзовая лента воды и лавандовые поля. С них доносится сладковатый аромат.

Мы добираемся до плато и сворачиваем на тенистую дорожку. И вот оно — впереди небольшое белое здание с колоннами. На фасаде растяжка с надписью GALERIE DE PROVENCE[48]. Я чувствую укол сожаления. Сюда надо было приехать с отцом. С ним войти внутрь и посмотреть мою картину — его картину — вместе. Это значило бы очень много.

В то же время мне не терпится: не хочу ждать, когда папа прилетит из Берлина. В последнем письме он обещал, что «постарается» вернуться к моему дню рождения, то есть во вторник. Я уже решила, что если к тому времени его не будет, мне придется рассказать маме всю правду. Жак паркуется напротив галереи, и я отгоняю тревожные мысли.

Неохотно разжав руки, я убираю их с его пояса. С такой же неохотой снимаю шлем — наверняка волосы наэлектризовались. А когда шлем снимает Жак, его взъерошенные волосы выглядят, как всегда, привлекательно. Он поворачивается ко мне и широко улыбается. Вспоминаются его слова: «Очень красивая». И, заливаясь румянцем, я не могу не улыбнуться в ответ.

Я собираюсь слезть с мопеда, Жак протягивает мне руку и помогает спрыгнуть. И руку не отпускает. У меня кружится голова. Представляю, как напишу Руби: «Держусь за руки! С реальным, живым мальчиком!» Но теперь, после того как я обнимала Жака, то, что мы держимся за руки, не кажется таким уж странным или невозможным. Мы идем к галерее, все еще держась за руки, и меня охватывает волнение, которое с нашими руками ничего общего не имеет. Сейчас я увижу мою картину.

Мы поднимаемся по лестнице и входим в прохладный мраморный вестибюль. Здесь информационная стойка и объявление на стене: «Photographies interdites», рядом с ним изображение камеры, перечеркнутое красной линией. Значит, я не смогу фотографировать. Из вестибюля видны просторные залы, на белых стенах картины в рамах. Похоже, кроме нас с Жаком, женщины за информационной стойкой и сонного охран ника, в галерее никого нет. Из-за праздника, наверное.

— Ты когда-нибудь здесь был? — спрашиваю я Жака, всей душой надеясь, что он не чувствует, как у меня от волнения потеют ладони.

— Очень давно, — отвечает Жак, мы тем временем подходим к информационной стойке. — Я был здесь на экскурсии с классом в первый год l'école — средней школы. Некоторые мои одноклассники, мечтающие стать художниками, чаще сюда ходят.

Он отпускает мою руку — я разочарована, но при этом испытываю облегчение — и делает шаг вперед, ближе к женщине за стойкой. Она отправляет нас дальше — вход в галерею свободный.

— А ты не хочешь стать художником? — спрашиваю я Жака, когда мы входим в первый зал. Наши шаги гулко звучат по мраморному полу. С замиранием сердца я скольжу взглядом по стенам.

— Non, — смеется Жак. — Я хочу стать шеф-поваром, кулинаром, как папа. А ты? — задает он встречный вопрос. — Ты хочешь стать художником, как твой папа?

Я мотаю головой. Собираюсь сказать Жаку, что у меня совсем отсутствует художественный талант, как вдруг замечаю одну картину, она кажется знакомой: наручные часы плавают на поверхности океана. Очень лаконичная и современная, она напоминает мне работы Рене Магритта и Сальвадора Дали. На табличке имя художника: ВИВЬЕН ЛАКУР.

— Ой, — я показываю на картину, — я ее знаю. Это… это мама Элоиз. — Досадно, что пришлось упоминать Элоиз здесь и сейчас. Неужели она повсюду будет меня преследовать?

Правда, Вивьен вовсе не плохая. Еще я понимаю, что Вивьен, должно быть, нарисовала и картину с плавающими напольными часами, что в моей комнате: стиль тот же, что и у этой картины с часами. Наверняка в галерее есть и работы месье Паскаля. Как же классно увидеть подтверждение того, что папа — часть художественного сообщества Прованса.

— А я не знал, что мама Элоиз — художница, — говорит Жак, когда мы отходим от работы Вивьен. Я радуюсь, что Жак и Элоиз по крайней мере не так близки, чтобы рассказывать друг другу о родителях.

Мы с Жаком переходим во второй зал, и я застываю. Я не могу дышать. Потому что вижу ее. Прямо впереди, на центральной стене, в золотой раме… Да, я. Мое сердце замирает, и я, не боясь выглядеть глупо, бросаюсь вперед. Подбегаю к картине и останавливаюсь очень близко, еще чуть-чуть — и дотронусь до полотна.