Два лета

Я снова прокручиваю время назад, до тех пор, когда мне было восемь, девять, десять. Помню, бывало, когда я, например, читала на террасе, папа делал набросок. Я потом заглядывала к нему в альбом, хихикала над изображением своего лица и кудряшек. После развода родителей мне не удавалось проводить с отцом достаточно времени, чтобы он мог опять сделать эскиз. У меня даже не было возможности поговорить с ним о Fille. Я упомянула ее однажды, во время разговора по скайпу, и он был рад, что она мне нравится, но ему «нужно убегать, солнышко». Поэтому я совсем не знаю ее предыстории.

— И уж точно, я никогда не была на маковом поле, — добавляю я, рассматривая красные цветы.

— Нет? — говорит Жак, и я поворачиваюсь к нему. Он поднимает бровь, таинственно улыбаясь. — Когда выйдем отсюда, я тебе кое-что покажу.

Меня разбирает любопытство, но я пока не готова уйти. Жак, кажется, это понял: он отходит к полотну Сезанна с изображением зеленовато-коричневых гор, оставив меня наедине с Fille.

Может, проходит час, может, несколько минут, я все рассматриваю свою картину и жалею, что не могу забрать ее с собой. И тут я понимаю, что могу. Лезу в сумку, беру камеру и отхожу на пару шагов, чтобы в кадр попала вся картина. Однако через секунду рядом оказывается внезапно проснувшийся охранник, он грозит мне пальцем и что-то рявкает по-французски.

Забыла. Photographies interdites. Я хмурюсь, размышляя, не сказать ли охраннику, что на картине я. Разве это не дает права на съемку? Меня охватывает несвойственная мне уверенность в себе. Вообще-то я часть галереи. Как будто здесь мой второй дом. Я здесь своя.

Жак, который до этого любовался красочной картиной Матисса, одним прыжком оказывается возле меня и спрашивает, все ли в порядке.

– Ça va, — говорю я, но охранник все еще смотрит искоса. — Вообще-то, думаю, нам пора. Может, перекусим?

Как бы мне ни нравилось общаться с Fille, но у меня немного кружится голова — от голода и от событий этого утра. В любом случае, я сюда очень скоро вернусь, хорошо бы с папой.

Пока мы с Жаком двигаемся в сторону вестибюля, я все смотрю на свою картину. Все вытягиваю шею и щурю глаза, и она все уменьшается, пока не превращается в цветную точку. Мы выходим на улицу, на жаркий воздух, и мне становится грустно: уже скучаю по Fille.

— Хорошо, — говорит Жак, беря мою руку, я вся в своих мыслях, меня это сейчас не смущает. — Мы поедем обедать. Но сначала, как я и говорил, мне нужно кое-что тебе показать.

Я рассеянно киваю, едва слушая, и Жак по дорожке ведет меня за здание галереи. Мы идем по пологому склону холма, я смотрю по сторонам на красноватые утесы и огромные, как в сказке, оливковые деревья вокруг нас.

— Где мы? — спрашиваю я. Все еще мыслями в галерее, я плохо ориентируюсь.

— Это по-прежнему Ле-дю-Шеман, — объясняет Жак, — его сельская часть, понимаешь? Здесь живут и работают фермеры, которые торгуют на базаре.

Я снова киваю, новые босоножки немного трут на щиколотке. Пейзаж великолепный, но мне непонятно, зачем делать крюк. Мы добираемся до подножия холма.

— Voilà, — говорит Жак, указывая рукой вперед. — Саммер, смотри!

Я смотрю — и не верю своим глазам. Перед нами целое поле ярко-красных маков. Цветы, цветы — их сочный ковер стелется до далеких зеленоватых гор. Поле точно такое же, как на моей картине. Это и есть поле с моей картины.

— Как… о боже мой, — бормочу я, чувствуя, как на лице расплывается радостная улыбка. Я в изумлении поворачиваюсь к Жаку. — Как ты вообще… об этом узнал?

Жак сияет, гордый собой.

— Ну, я местный, — говорит он, в его голосе задорные нотки. — Сразу подумал об этом поле, как только увидел картину твоего папы. В Провансе, конечно, есть и другие маковые поля, но готов поспорить, что именно это…

— Вдохновило его, — заканчиваю я радостно. Представляю, как папа, увидев именно это поле, связал его со своим наброском из альбома, где изображена я. Будто привез меня во Францию. Я снова чувствую, что вот-вот заплачу.

Отпускаю руку Жака и делаю шаг вперед. Камера все еще у меня в другой руке, и я делаю несколько кадров с полем, стараясь захватить его одной широкой панорамой. Кажется, меня посетило вдохновение.

— Ты не мог бы меня снять? — обращаюсь я к Жаку, передавая ему камеру. И лишая себя возможности передумать, я нагибаюсь, расшнуровываю босоножки и босиком бегу по полю, ощущая под ногами прохладную глинистую почву. Останавливаюсь, разворачиваюсь лицом и опускаю руки по бокам, повторяя свою позу на Fille.

— А, я понял! — кричит Жак, поднося камеру к глазам. — Просто класс!

Когда он делает снимки, я вроде бы должна смутиться. Я вообще никогда не нравлюсь себе на фото. И предпочитаю снимать, а не сниматься. Но сейчас, здесь, когда солнечные лучи ласково гладят меня по волосам, а вокруг колышется целое море маков, я чувствую себя отважной и беззаботной и, возможно, даже… красивой.

Лицо заливает румянец. Жак опускает камеру; он изучающе, сосредоточенно смотрит на меня, отчего я краснею еще больше. Мог ли он прочитать мои мысли? Помнит ли, что сказал, когда мы сели на мопед?