Два друга

— Вот ты, да и другие донимаете меня Шугаем, и, по правде говоря, я не сержусь на вас. Знаю, что работник он плохой. Но вот сейчас, хотя рассказ мой и будет долгим, а я все же поведаю его тебе. Тогда ты поймешь меня и больше донимать Шугаем не будешь. У нас была большая семья, — вздохнув, проговорил Илья Васильевич. Нас ребят было пятеро и все мал-мала-меньше. Отец работал на фабрике слесарем. Мастером он был хорошим, но за свои убеждения находился под наблюдением полиции, а следовательно, и у фабричного начальства значился на плохом счету. По этой причине и в заработке его притесняли, да беспричинно штрафами мучили. Чтобы не погибнуть с голоду, мать вынуждена была прирабатывать стиркой белья. Словом, жили тяжело, в нужде. Однако, продолжал старик, несмотря на бедность, отец мой был большой мечтатель и страстно любил природу, а при случае увлекался охотой. Нет-нет, да с приятелями выезжал погонять зайчишек и меня приучил к охоте. За участие в стачке отца арестовали, судили и сослали в Сибирь. Потом стало известно, что при побеге его застрелили. Без отца нужда была настолько тяжелой, что младшие ребята один с другого одежонку носили. А вскоре от тоски по любимому человеку и от непосильных работ — умерла мать. Я в то время работал на заводе. Ой, и каторга там была. По двенадцать часов находились в огне и жару. Бывало еле до дому доберешься, а платили гроши. Терпели мы терпели, а потом забастовку устроили. Ну, нагнали полицию, казаков — забастовку подавили. Потом пошли аресты. Арестовали и меня, да при обыске нашли листовки, а тут уж никак не выкрутишься. Улики налицо. На следствии пытались узнать откуда взял? Били, но не сказал, а на самом деле снабжал меня листовками товарищ отца, с которым не раз бывал на охоте.

На какие-то минуты рассказчик замолчал, словно заглядывал вглубь прошлого. Потом затянулся самокруткой и вновь продолжал начатый рассказ.

— Сейчас о тюрьме страшно вспоминать. Допросы, пытки, и не дай бог, в ней очутиться. Так длился год. Потом выслали меня с партией других заключенных в питерский дом предварительного заключения, а там тоже сущий ад. Прошло еще больше года, а потом суд. На семь лет меня заканали и переправили в Литовский замок как опасного политического преступника. Через какое-то время ненароком пришла из дома весточка. Двое младших ребят умерли, а двое постарше милостыней проживаются. И тут мне стало не по себе, да так, что белый свет опостылел. Бывало ночью в камере спят, а я вспоминаю все и не вижу просвета. Жизнь загублена и решил покончить с собой. И вот однажды, когда соседи по камере заснули, я из полотенца петлю сделал и только рассчитаться бы с жизнью, вдруг слышу заливистый лай собаки. Я приподнялся к окну и через разбитый край стекла звуки собачьего голоса доносились яснее, и я понял, что это тявкает гончая. Долго я слушал лай гончака и как во сне предстали передо мной — отец, мать, семья и товарищи отца. Вспомнилась и охота с отцом и его друзьями и привиделась чудесная родная природа. Уж и не знаю, почему но мне очень захотелось жить. Нет, думаю, на зло чертям, а умирать не буду. А там и Февральская революция… Когда она пришла, народ вдребезги разнес Литовский замок, и вызволили меня на волю. Первым делом, — говорил рассказчик — разыскал обладателя гончей собаки, благодаря голосу которой остался жить. Им оказался старый водопроводчик. Выслушав мою биографию, старый мастеровой приютил меня, как родного, а вскоре с его сыном — рабочим Путиловского завода мы подались в Красную гвардию. Воевать пришлось с беляками и всякой другой нечистью. В двадцать первом вернулся в свой город, обзавелся семьей, сделался охотником и до старости работал на заводе.

— А при чем тут Шугай? — спросил я рассказчика.

— А притом, мой друг, что голос, у него ни дать, ни взять, как у того гонца, что услышал я через тюремное окно Литовского замка. Вот и сейчас голос Шугая напомнил о тяжелых былых днях, и я не смог себя сдержать.

Рассказчик умолк, очевидно, погрузившись в воспоминания, и я не прерывал его раздумий. Потом он точно проснулся. Тряхнул головой, улыбнулся и сказал: «Вот и все».

Схватка

Весь этот край за Обнорой с давних пор называется «дремучим». Лесным массивам, казалось, не ни конца, ни края. Гари и буреломы, реки и болота в этой лесной хмури по утрам и вечерам извергали холодный пар. Просек и прогалов не было, да и дороги лесные встречались редко. И каждый раз, бывая в этих местах, я возмущался лесным неустройством.

— Черед не дошел, — говорил мне старый приятель, лесничий Недюжин.

Вот в этих «дремучих» местах одно время разбойничьи действия волков причиняли большое беспокойство местным жителям.

Яростные набеги зверей наносили заметные опустошения в стадах. Бывало два-три волка ворвутся в стадо, а то и в овчарню, зарежут 30–40 овец, а унесут одну-две.