Два друга

На самом деле, скворец свободно разгуливал во дворе и в доме, и мне верилось, что он настолько сжился с хозяином, что улетать от него не собирается.

В доме Ильи Васильевича были еще жильцы — это пушистый кот Мишута и огромный выжлец Шугай. Эта троица жила душа в душу. Иногда скворец и Мишута бесцеремонно приходили к Шугаю «в гости» и из его посудины преспокойно ели овсяную кашу, приправленную молоком. Шугай в такие минуты обычно сидел в стороне, мрачно смотрел на «гостей» и глотал слюни. Для Ильи Васильевича это были минуты радости. Он весь снял и, чтобы не помешать коту и скворцу, шепотом приглашал посмотреть на редкое зрелище. Говоря по-правде, мне не по душе был поступок скворца и Мишуты и почему-то жаль становилось Шугая.

В сезон охоты у Ильи Васильевича каждую неделю собиралось целое общество заядлых охотников. Приходили посидеть, поговорить, обсудить выезд на выходной с гончими. Компания была самая разношерстная. Постоянно присутствовал из местного театра заслуженный артист Летковский. Человек с барской осанкой, красивыми манерами и всегда шикарно одетый. Маленький и щуплый, черный, как цыган, весельчак и рассказчик Иван Ефимович Сучков — механик завода. Он появлялся раньше всех и помогал хозяину встречать гостей. Завсегдатаем был мастер ткацкой фабрики — Санин, знавший «на зубок» всего Пушкина. Всегда с опозданием появлялся шорник старой фабрики Семен Васильевич Фролов. Человек огромного роста, с простым русским лицом и с окающим ярославским говорком. Изредка навещал нашу компанию прокурор — Шмелев, обладатель чудесного тенора, и тогда уж без песни не обходилось.

Встреча у старого мастерового происходила исключительно из дружеских побуждений, а не потому, что у него был выжлец, без которого на охоте по зайцам не обойтись. У многих из нас были свои собаки и, говоря честно, Шугая Ильи Васильевича на охоте мы не терпели и считали, что кличка собаки соответствовала его мастерству. Расшугает бывало зайцев, потому что гнать умения нет. По этой причине Шугай часто портил охоту, и не раз мы рекомендовали его хозяину избавиться от бездарного пса. В таких случаях Илья Васильевич не давал прямого ответа. Или молчал или балагурил о чем-то другом, стараясь перевести разговор на другую тему. Но однажды на охоте с гончими мы оказались вдвоем с Ильей Васильевичем, и, помню, моя выжловка Швенда побудила зайца и азартно его повела. Шугай, до этого брахливший в добор, вдруг наддал, сбил собаку со следа и, прогнав зайца с километр, позорно его стерял. Не сумев выправить скол, пошел в пяту, заливаясь фигуральным, чистым баритоном. Голос выжлеца то сдваивал, то рыдал, наполняя лес чудесными звуками. Но я-то знал, что он врет, идет в пяту — обратно старым следом и по этой причине изумительный голос собаки терял свою значимость. Раздосадованный случившимся, я издали высказал свое негодование Илье Васильевичу, сидевшему у вырубки на пне. Но когда приблизился к старику, я пришел в недоумение. Сидел он сгорбившись, плечи, борода и руки тряслись, а по его изрезанному морщинами лицу — катились крупные слезы. Неизменный картуз валялся у ног.

— Илья Васильевич, друг мой, — говорил я, положив руку на его плечо. — Прости, если обидел. Больше никогда не буду, прости! Мне было стыдно за свою несдержанность и больно за то, что обидел друга.

Но как выяснилось, тревога моя оказалась напрасной. Старик обернулся, посмотрел на меня и, стыдясь своих чувств, так неожиданно нахлынувших, рукавом вытер глаза, надел картуз, пожал мне руку, а потом взволнованно заговорил: