Дурная примета

Проводив барона, пономарь Клинк возвращается. Евгения без лишних церемоний он вышвыривает на улицу. На счастье, там никого уже нет. Лупить будут завтра.

VII

Боцман, попыхивая трубкой, сидит на толстом чурбаке. Лоб пересекла глубокая складка. Кругом лежат наколотые дрова. Стина сидит на старом ящике, туго натянув юбку на колени. Холодно.

— …Бывало, как иду из школы к обеду, а мать уже стоит у ворот, веревку мне кидает. Из рощи хворосту принести. Теперь Берта летом Евгения встречает таким же образом. И старик наш мне рассказывал: в его время тоже так было заведено. Когда из лесу приходили к вечеру, то хворост волокли за собой, потому что спина пострадала от встречи с Мейером-лесником. А жили впроголодь. Вареная картошка с селедкой или соленой камбалой, а то и пустой картофельный суп. Так вот из года в год. На рождество покупали калачей на двадцать пфеннигов, пряников у пекаря Вирова, да на пасху по яичку. В троицын день в школу не ходили… Эх, Стина, что я тебе толкую. Ты знаешь про это не хуже меня, — заключает Боцман, приподнимаясь с чурбака. Два длинных пружинистых шага, и он стоит рядом со Стиной.

— Все это тебе известно, — повторяет Вильгельм Штрезов и подсаживается к ней на ящик. Стина немного отодвигается.

— Ну что, Стинок? — говорит Боцман и обнимает ее за плечи.

Стина пугается. Боцмана словно подменили. Таким он бывает редко и лишь с нею наедине. Взгляд его становится красноречивее слов. Вот он обнял ее за плечи. Перед Стиной возникает воспоминание. Ханнендорф, Бюннинг, темный сеновал… Потом возникает новое лицо— Эмиль Хагедорн. Как живой стоит он возле хлева, смотрит прямо на Стину, в зубах у него трубка, и он задумчиво-печально качает головой.

Боцман пытается привлечь Стину к себе.

— Эй, Боцман! — отстраняет его Стина.

«Неужели так всегда будет? — думает она. — Неужели все они одинаковы? Нет, Боцман не такой, как Бюннинг, но и не такой, как Эмиль Хагедорн». А от Эмиля Хагедорна она не может оторвать взгляда, вот он стоит как живой под навесом… «От Боцмана надо держаться подальше, — думает она. — Непременно».

— На прошлой неделе, — говорит она, — избили Евгения. А с Фридой никто не играет.

Боцман оттопыривает нижнюю губу, делает несколько глубоких затяжек и затем снимает руку с плеча Стины.

— Даже детям не дают покоя. Что ж, по-ихнему, все должно оставаться так, как испокон веков было? Значит, мальчишке сразу после школы садиться в лодку и потом всю жизнь тянуть лямку, как мы, грешные? Чего им всем надо? Ну как мне тут быть, Стинок? Мне вся эта музыка до того уж надоела… Но черта с два, я им не поддамся, нет, не поддамся, пусть не надеются!

Вильгельм Штрезов встает, снова берет топор. Стина сидит еще с минуту, но, когда по всему сараю начинают со свистом разлетаться поленья, она решает, что пора возвращаться в дом. Ибо Боцман работает так, словно хочет вложить в удары все свои думы, все заботы, все ожесточение души.

Внезапно Стину охватывает страх. Нельзя, чтобы родился ребенок, ребенок Бюннинга, нельзя!..

Взметнется вверх топор, сверкнет сталь, и летит полено, с глухим стуком ударяется в стену сарая. Снова разгибается спина, вверх возносится сталь, звонко вонзается в дерево, слышен треск, щепки летят…

Согреться можно, но это все же не то. Дерево сухое, ломкое, а топор остер. Быстро вырастает вокруг чурбака гора дров. Снова нужно наклоняться, убирать поленья, и думы по-прежнему не дают покоя. Сто раз все думано и передумано, а мыслям все нет конца. «А что я должен был делать? Каждый на моем месте сделал бы то же самое. Чего им, собственно, надо? Стина девка хоть куда, я даже не ожидал. Дело у нас налаживается, глядишь — дальше лучше пойдет. А самое-то главное — из нищеты вылезу».