Дурная примета

Да, картина скоро будет готова. Назавтра остаются лишь некоторые тонкости, сегодня уж их не доделать, темнеет, плохо видно. Завтра можно будет разглядеть небольшие неточности, сейчас их скрывают сумерки. Легкий ветерок, «Ильза» выходит под парусами в широкий залив — привычная для глаза картина. Художники из господ будут месяцами сидеть с мольбертом, а не схватят ее так. Нужно видеть это день за днем, сорок лет подряд, нужно самому походить в море под парусами, только тогда твое впечатление будет точным и полным.

Фите Лассан кладет кисть, отступает на несколько шагов — и вдруг ему становится ясно: этой картины Кочерга не получит. Для него будет нарисована другая, похожая. Но не эта. Да она, пожалуй, и не понравится ему. Дом его не уместился, «Ильза» не новенький бот, а старое корыто, какова она и есть в действительности. А Фите Лассану именно это и дорого. И удавшийся летний день. «Отдать ее верзиле было бы слишком жаль…» Итак, решено: жаль отдавать!

Фите Лассан оглядывается вокруг. В комнате широкая кровать, над нею небольшой портрет, написанный маслом, — голова старой женщины. У женщины есть сходство с матерью Фите, давно умершей. Сходство невелико. Старая женщина в зеленом платке иногда является ему во сне. На эту женщину портрет похож, пожалуй, больше, но днем, здесь над кроватью, висит портрет матери.

«Христос с апостолами» — вот что можно, пожалуй, продать, — думает Фите. — Вот и место нашлось картине. А Кочерга получит другую». Фите вдруг чувствует легкое раздражение, он даже не может объяснить себе, чем оно вызвано. Мысль о Кочерге почему-то отнимает радость, вселяет беспокойство и досаду. Фите Лассан садится за стол. Аякс, приблудный пес, до сих пор лениво лежавший у печки, недовольно принюхиваясь к острым запахам красок, поднимается. Он отряхивается, зевает, подходит к хозяину и, положив кудлатую голову на колени Фите, напрашивается на ласку. Фите Лассан машинально гладит собаку. Свет зажигать еще рано. В сумерках можно поразмышлять о всякой всячине, о картинах и книгах — особенно о книгах. Ведь время от времени, хотя и не часто, появляется желание почитать. Не так чтобы подряд всю книгу без отрыва, а просто перевернуть страницу-другую, под настроение. И о будничных событиях в деревне можно поразмышлять в этот час. Сумерки — лучшее время суток в жизни холостого человека. Фите Лассан живет так, как ему нравится. Все равно его считают немного «тронутым»…

«Это была, если подумать, в общем неплохая компания. Кочерге особенно волю не давали. Боцман его при случае осаживал. А Ханнинг для Боцмана хороший партнер. Жаль, что они теперь разбрелись. Ну, а в деревне мало ли что болтают. Уж как все драли глотки, когда ко мне прибился Аякс… Ни у кого нет собаки, только Фите Лассан завел себе дворнягу. Он, наверно, совсем свихнулся, вот что говорили. А какое кому дело? Бог ты мой, как любят судить они обо всем и повсюду совать свой нос. А почему мне и не держать Аякса, если я могу его прокормить?.. С Боцманом, конечно, дело малость сложнее. У Мартина Биша он громче всех проклинал Бюннинга, а угреловов Вильгельм Штрезов можно сказать, что и за людей не считал. И вот тебе здрасьте. Неужто сам не понимает, что так не годится? Как человек говорит, так должен и делать. Хотя… Я вроде тоже подпеваю этим горлодерам? А верно, когда как следует подумаешь, попробуй тут определи, прав Боцман или не прав?»

Фите Лассан прикидывает и так и сяк, но ответа не находит.

«Что завидуют все понемногу, это, пожалуй, верно. Только не Ханнинг, Ханнинг не завистлив. Он-то мог бы войти с братом в долю… Что касается Кочерги, у того только зависть, тут и думать нечего. А Йохен Химмельштедт? А Пучеглазый? Ну, а я? Нет, мы-то, во всяком случае, не завистники. Мы просто не одобряем, если не сказать больше. Но что было делать Боцману? Все это не так просто. С Аяксом другой вопрос, тут можно сказать всякому: не лезь не в свое дело. А у Боцмана — да, это не так-то просто».

Минуты проходят, сгущаются сумерки, а Фите Лассан все еще не зажигает света. Вопросы, над которыми ломает голову Фите Лассан, во многих домах давно уже решены. Боцман — прохвост. Вступить в подобную сделку с Бюннингом и пастором — это можно было бы простить кому угодно, но только не Боцману. Нет, нет, это не дело, эта лавочка с Бюннингом, которого он за глаза поносил все эти годы. Он даже на работу никогда не нанимался к управляющему, скорее был согласен голодать. Да что говорить, Боцман всегда был первым бунтарем. Угреловов он ненавидел, а теперь сам готов стать одним из них. Боцману такое не к лицу, это уж чистое иезуитство, что он затеял.

Так рассуждали во многих других домах.

«Нет, в этом деле не все ясно. Кто тут полностью разберется? Что-то здесь не так, а что — и не скажешь, — размышляет Фите Лассан. — От нас он, во всяком случае, откололся, хотел он того или нет. Жалко все же… Пожалуй, надо написать Гансу, что-то он на это скажет. Мне кажется, в таких делах он побольше нашего смыслит. Напишу-ка я ему как-нибудь при случае… А впрочем, сейчас сяду и напишу».