Дурная примета

Евгений не смеется. Он смотрит на Стину, встречается с ней взглядом. «Какие у мальчишки не по-детски умные глаза. Мне кажется, он меня недолюбливает, — думает Стина. — И, честно признаться, мне с ним тоже как-то не по себе».

— Вот видишь — только твой отец берет с собой водку в море! — говорит Евгений.

Тогда Стина кладет рукоделье на стол, выпрямляется и произносит:

— Боцман, по-моему, нет никакой нужды рассказывать Евгению такие вещи.

— Постой, Стина, ты же сама говорила, что он старый пропойца!

«Вот и пойми девку, — думает Боцман. — Сама всегда ругает на чем свет старика Вендланда, а когда другой прокатится на его счет, это ей вдруг не по нутру».

— Это же совсем другое дело: Мало ли что я говорю, это вовсе не значит, что и Евгению надо все рассказывать, Боцман.

После этих слов в комнате наступает полная тишина. Каждый думает о своем, только Фрида продолжает играть в свои стеклышки. И тут в довершение разлада подает голос Берта со своей кровати:

— Собственно, почему ты всегда говоришь «Боцман», а не «господин Штрезов»? Тебе всего-то шестнадцать лет.

Стина не отвечает, спокойно укладывает свои штопальные принадлежности.

— Да это пусть, — говорит Вильгельм Штрезов. — Это я не возражаю.

Но уютный вечер расстроен. Стина встает. У двери она колеблется какое-то мгновение, а потом уходит на кухню.

Конец хорошему вечеру, хорошему настроению, когда можно было так весело смеяться, можно было показывать китайские тени и болтать о давно прошедших временах. Вильгельм Штрезов отправляет детей спать. И когда Берта говорит: «Пусть Стина бросит эту привычку — чуть что, из себя обиженную строить…» — Боцман отвечает, по обыкновению, запальчиво:

— Что ты вечно влезаешь в разговор! Мое дело, на «ты» она меня зовет или еще как. Мое дело! И не лезь, куда тебя не спрашивают.

Он снимает с крючка на двери свою куртку и «пуделя»— вязаную шерстяную шапку с большим помпоном — и отправляется к Мартину Бишу.

*

Время от времени сноп света падает на деревья перед трактиром Мартина Биша. Это открылась дверь — кто-то из рыбаков уходит домой или кто-то пришел. Когда входишь в переднюю, по правую руку дверь в большой зал для собраний, закрытый в обычные дни, а по левую — в маленький зал со столиками, где по вечерам собираются рыбаки. Каждый входящий или уходящий распахивает дверь до отказа, словно возвещая: «А вот и я», или: «Ну, я пошел». Шероховатая кора дубов засветится серебристым отливом, шаги прозвучат, и снова тихо. Всякий раз, когда дверь распахнется, на улицу вырывается гул голосов, а когда дверь закроется, снова слышны только шорохи ночи.

У Боцмана такая же привычка, как у всех других. Распахнул дверь во всю ширь, и перед ним привычная картина. Четыре стола и глиняная стойка. Три стола для простых рыбаков, один для угреловов. За стойкой Мартин Биш хлопочет над стаканами и бутылками. Густым облаком висит табачный дым, пахнет сапожной смазкой, жидким пивом и дешевой водкой, пахнет потом и коричневым, источенным червями деревом столов. А все же это хороший запах, привычный и уютный.

Женщины редко ходят к Мартину Бишу. Во всех домах, где есть женщины, трактир клянут на чем свет стоит. Немало трудовых марок, заработанных в поте лица, снесли сюда рыбаки. Никто из женщин не понимает, что за удовольствие сидеть в этой вонище, в этой духоте и заливать горло водкой. Никто. Но женщины и не бывают здесь, где же им оценить этот уют, в котором крепнет мужская спайка. Здесь редки ссоры, разве что простые рыбаки повздорят с угреловами. Редки ссоры? Конечно, бывает, что и схлестнутся между собой. Ну, например, когда Купчишка Вегнер, рыботорговец, который в интересах дела подсаживается играть в скат к простым рыбакам и не желает «на новенького» сдавать карты, или когда Кришан Шультеке слишком много выпьет, или когда Мартин Биш откажется налить за «после получишь».