Дурная примета

Быстро остался позади путь до Ханнендорфа. Дал Бюннинг молоко, уделил-таки пол-литра. И пообещал давать всю зиму.

— Да, у них трудное положение, судя по твоему рассказу. Хорошо, Штрезов будет получать молоко, только… — управляющий выдержал паузу. — Только пусть присылает своего мальчишку. Я не хочу, чтобы ты появлялась здесь в имении. Если еще раз увижу, никакого молока не будет. Так Штрезову и скажи.

Вспоминая эти слова, Стина замедлила шаг. До разговора с Бюннингом произошла другая встреча, которая оставила чувство благодарности и радости. Бросив работу, прибежал Эмиль Хагедорн, прислонил вилы к двери хлева, подал Стине руку.

— Я рад, Стинок, что ты пришла, — сказал он.

Стина взглянула ему в глаза, ее лицо загорелось жарким румянцем.

— И я тоже, Эмиль!

Что говорить дальше — они оба не знали. Эмиль Хагедорн почесал в затылке, надвинул в замешательстве шапку на лоб. Не замечая его смущения, Стина рассматривала свои деревянные башмаки. Наконец он сказал:

— С тех пор как ты ушла, Бюннинг ко мне больше не пристает. Ругается, конечно, если попадусь ему на глаза, но чтобы так, как раньше придираться, этого нет. Сам не знаю, с чего бы это.

Стина только засмеялась в ответ и ничего не сказала. Да и нельзя было больше разговаривать. Бюннинг гаркнул вдруг с крыльца своего дома:

— Хагедорн, живо за работу!

И Эмиль тотчас ушел.

Впрочем, управляющий не был в дурном расположении духа. Он выслушал все, что рассказала Стина, пообещал молока и только добавил эти грубые слова: «Не хочу, чтобы ты появлялась здесь в имении».

У ворот Стина еще раз оглянулась. Но Эмиля Хагедорна не увидела: наверное, он работал в хлеву.

«Как будто я преступница какая, — размышляла Стина. — Что за дело Бюннингу, бываю я в именьи или нет?»

Стина идет в Дазеков. На сердце тяжело, как тогда, в ту ночь, когда шла она той же дорогой, и ноги вязли в снегу, и не было слышно ни звука, и холодом дышала тьма. А сейчас тепло, почти как летом, ширится вокруг темная земля. У горизонта, в зыбком тумане, виднеются несколько домиков. Там другая деревня, другие люди, у них другие мысли, другие заботы и другие радости. Там по чужим лицам катятся слезы, на чужих губах вздрагивает улыбка и в чужих сердцах любовь. А быть может, и там кто-то нашелся бы для Стины, если бы она знала тех людей. Она помнит несколько лиц живущих там людей, одни лишь лица помнит она. О том, что скрыто за лицами, Стина не знает. И не хочет она этого знать. Ей в тумане совсем не видны дома. Мало все же унаследовала она от матери цыганской крови, не верит она в счастье, которое, может быть, поджидает ее где-то вдали. Стина Вендланд видит дорогу, дорогу у себя под ногами. Она видит темное, сырое полотно дороги. Это верно, что слева и справа от дороги земля приносит летом тучные плоды. Но Стина знает: земля удобрена пóтом, усталостью и лишениями, а плоды — это не вся правда жизни, не то, что любит человек, не то, что достойно любви. Муки, тревоги и тяжкий труд до того, как поднимутся в поле хлеба, до того, как встанут стеной колосья по обе стороны от дороги, желтой стеной в синюю и алую крапинку, — до тех пор лишь муки существуют наяву, лишь земля, требующая этих мук, а не хлеб, не просторы нив, не их колыхание на ветру и не облака цветочной пыли, повисшие над ними.

Идет этой дорогой в Дазеков Стина и думает о том, что потребовал от нее Конрад Бюннинг, управляющий имением. Жестокие слова, от них на душе муторно и тяжко. «Как будто я преступница какая. Нельзя мне теперь ходить в Ханнендорф? Вот скажет такой Бюннинг «нельзя» — и, значит, нельзя. Сначала насильничает, потом ему надо отвязаться, и куда пойдешь, кому скажешь, как он надо мной надругался? Его дело сбыть меня с рук, и чтоб все было шито-крыто. И вот я должна жить у чужих людей, потому что мой старик где-то запропал. Бюннинг распорядился, а мое дело подчиняться, я должна делать все, что он захочет. И Эмиль Хагедорн тоже должен делать все, что захочет Бюннинг. Все должны ему подчиняться. Даже Боцман».

Вряд ли смогла бы Стина высказать словами, чем полна ее голова, в мыслях у нее разброд. Шла бы она сейчас домой довольной и радостной, не преподнеси ей Бюннинг этого запрета. Ведь Эмиль Хагедорн, батрак из Ханнендорфа, тот, который прячется с трубкой за дверью, тот Эмиль Хагедорн, у которого добрые глаза на остроносом лице и губы, умеющие улыбаться, этот Эмиль Хагедорн был сегодня с ней по-настоящему добрым. Он сразу подошел и говорил с ней так, словно все эти дни ему недоставало Стины. Но теперь и это не радует ее, это лишь прибавляет тяжести, потому что от этого тяжелее снести запрет на появление в Ханнендорфе.