Дунай

Будапешт — самый красивый город на Дунае; подобно Вене, это умелая театральная постановка, где город — и исполнитель, и режиссер, однако Будапешт наделен мощью и жизненной силой, неведомым австрийской сопернице. От Будапешта исходит физическое ощущение столицы, в нем есть благородство и величие города, играющего в истории главную роль, несмотря на сетования Ади на «серую, цвета пыли» мадьярскую жизнь. Конечно, современный Будапешт создан недавно, он вовсе не похож на город XIX века, который, говоря словами К. Миксата, в сороковые годы пил сербский вермут и разговаривал по-немецки. В столичном великолепии Будапешта, опирающемся на прочную действительность политического и экономического роста, присутствует и соблазнительная иллюзия, которую прекрасно уловило искусство фотографии Дьёрдя Клёса. Если современная Вена подражает Парижу барона Хаусмана и его большим бульварам, Будапешт, в свою очередь, подражает венской урбанистике, этот мимезис мимезиса; вероятно, еще и поэтому он похож на поэзию в платоновском смысле, его пейзаж наполнен не столько искусством, сколько ощущением искусства.

Неслучайно в начале века Будапешт стал колыбелью великой культуры, которая вместе с юным Лукачем и не только с ним одним задавалась вопросом, как связаны душа и форма, скрыта ли за многообразной несущественностью суть жизни, как соотносятся доступная наблюдению игра событий и подлинность того, как все должно быть. Сценарий, основанный на притворстве (доведенный до крайности в монументальном, стилизованном под прошлое зрительном великолепии празднования тысячелетия Венгрии в 1896 году), усилил ощущение изощренности и эксперимента, поиска и создания новых языков — это доказывает выдающийся венгерский художественный и музыкальный авангард; усилил склонность к занятиям гуманитарной наукой, ведь эта наука — трогательные и одновременно ироничные перипетии разума, ощущающего неподлинность непосредственного, разрыв между жизнью и ее значением и в то же время подспудно опирающегося на трансцендентность значения, недосягаемого в действительности, но проглядывающего в понимании его отсутствия и в тоске по нему.

Юный Лукач жил недалеко от замка Вайдахуняд, возведенного в 1896–1908 годы в раскинувшемся за площадью Героев парке Варошлигет; он мог наблюдать потемкинские деревни официальной культуры, праздновавшей тысячелетие Венгрии. Замок, изображающий одноименный замок, построенный Яношем Хуняди в Трансильвании в XV веке, — концентрат китча, соединение слитых воедино несовместимых стилей: готический портал, несколько романских деталей, элементы архитектуры Возрождения, барочные фасады, башня, воспроизводящая башню пленительного городка Сигишоара (Шегешвар, Шёссбург), который сегодня находится в Румынии. Друзья, собиравшиеся в 1915 году у Белы Балажа на встречах так называемого Воскресного кружка (среди его членов были Лукач, Хаузер, Мангейм), пытались нащупать возможность «адекватного существования», то есть наполненной смыслом жизни. Они понимали, что живут в эпоху «ослабления действительности», как говорил Лукач, в исторический период нестабильности и кризиса, и прокладывали новые пути эстетике и социологии, размышляя над тем, может ли человек сохранить значимость в объективном мире, который эту значимость отрицает, над трагедией тех, кто отвергает пустую действительность, и над ироничной, учащей терпимости мудростью тех, кто, несмотря ни на что, не желает трагически отвергать эту действительность, то есть умирать. Соблазнительный китч Будапешта стал декорациями, подталкивающими к поиску истинной жизни, исследованию правдивости и фальши формы.