Дунай

Этот городок, видевший в прошлом немало кровавых событий, а сегодня поражающий зданиями эпохи Возрождения и барокко, невероятно красив. Путешествовавший по Дунаю (задолго до Антиквара) из Вены в татарский Крым дворянин Николаус Эрнст Клееман жаловался на венгерских трактирщиков, особенно на трактирщиков из Ваца, где он столкнулся с «квинтэссенцией грубости» и где к тому же скверно кормили и поили из грязной посуды, заставляя платить втридорога. Впрочем, Вац видел и кое-что похуже. В Терезиануме, старинной дворянской академии, построенной Марией Терезией и позднее превращенной в тюрьму, режим Хорти держал в застенках и убивал активистов рабочего движения.

9. Сентедре

Сентедре — дунайский Монмартр, цвета домов и выставленных на улице картин сливаются с красками реки, текучее, легкое веселье окутывает бесцельного гуляку и легонько подталкивает вперед по живописным закоулкам, что спускаются к набережной, затягивая в беззаботный поток. В городе ощущается сербское влияние, которое постепенно стирается. В конце XVII века, во время реванша османцев, за которым последовало наступление имперской армии, в Сентедре прибыло немало беженцев с Балкан, которые спасались от турок: албанцы, греки, боснийцы, далматы и особенно сербы, во главе которых стоял патриарх Арсений Черноевич. Предприимчивые сербские купцы вместе с греками подарили Сентедре расцвет и подобающее благополучному городу изящество, церкви в стиле барокко, рококо и классицизм, красивые дома богатых купцов, гармонию уютных площадей и знаменитых магазинов.

От восьмисот семейств, прибывших вместе с патриархом, сегодня осталось шесть-семь десятков. Путешествие — всегда отчасти спасательная экспедиция, сбор сведений и памятников того, что исчезает и вскоре исчезнет, последняя возможность причалить к острову, который вскоре поглотят воды. Кювье различал путешественников-натуралистов, географов и ботаников. Ботанику проще, он может аккуратно сорвать последний экземпляр растения, сохранить его в гербарии или посадить в горшок и возить с собой, если позволят климатические и температурные условия. Человеческая география все усложняет: куда труднее упаковать пейзаж, исчезающий из-за строительной лихорадки, сокращающееся национальное меньшинство, его улочки, обычаи, жестикулирующих людей на рынке. Впрочем, в том, что сербов в Сентедре становится все меньше, нет ничего печального: здесь встретишь не кучку патетически настроенных людей, живущих в изоляции, словно последние могикане, а тех, кто спокойно вписался в венгерскую действительность.

Путешественник-ботаник собрал бы здесь с должной аккуратностью немало растений и сложил бы их в гербарий, защищающий от колеса времени, хотя защищать в таких случаях уже поздно. Но боль жива, витринам ее не прогнать; боль ощущается и в чудесной керамике Маргит Ковач, представленной на постоянной экспозиции в доме XVIII века, известном как дом сербского купца Димшича Вазула. В фигурках Маргит Ковач страдание немо, неизъяснимо, пронизано болью великого материнства, дарующего жизнь и боль. Но в молчании присутствует неколебимое и еще более таинственное, чем боль, достоинство, загадка существования и даже, несмотря на трагедию, счастье.

Еще пара шагов, и мы сядем в машину и отправимся в Будапешт. В маленьком букинистическом магазинчике книга, в которой напечатаны письма Нинон де Ланкло, напомнила Джиджи о том, что маэстро Эуламбио ди Градиска, тридцать лет преподававший в Лейпциге музыку, сочинил оперу под названием «Нинон де Ланкло», поставленную в Театре Верди в Триесте. Достойная и никому не нужная опера, — говорит Джиджи, — трагедия прилежного эпигона, обладающего несомненным мастерством, но неспособного сказать ничего нового. Честные эпигоны Верди, с самого начала бывшие теми, кто они есть, и посвящавшие целую жизнь созданию достойных, но давно устаревших произведений, — трагические фигуры; хитрые эпигоны Шёнберга или Паунда, столь же умелые и бесполезные, ловко скрывают то, что они пришли с опозданием, выдают себя за оригинальных сочинителей и, благодаря ханжеству, избегают трагедии. Его Величество Забвение, которому посвящал свои труды Лихтенберг, немедленно вынесло приговор маэстро Эуламбио, играя после обеда с его более современными коллегами.

10. Мороженое в Будапеште