Дунай

Направленная против Габсбургов критика Крлежи отличается пристрастностью и односторонностью (этим нередко грешит и противоположная позиция — ностальгическая идеализация империи), впрочем, поэтической и нравственной истине порой нужна страстность фанатика, чтобы, несмотря на крайне необъективное видение, разглядеть самое главное в жизни и в истории, абсолютную ценность человека, которую объективному, точному, реалистичному взгляду не уловить: об этом прекрасно известно поэтам-сатирикам, тенденциозным, но умеющим, благодаря визионерской одержимости, остановить вечные мгновения жизни. Вена не была столь позорной, какой рисовал ее Карл Краус, наверняка Древний Рим тоже не был таким, каким его представлял Ювенал, но без яростного негодования Крауса и Ювенала мы бы никогда не увидели, словно за неожиданно разодравшейся завесой, невероятные, жуткие гримасы, искажающие человеческие лица.

Произведения Крлежи, особенно поздний роман «Знамена», призванный подвести итоги его творчества, — энциклопедия Паннонии и монументальная фреска не только хорватской жизни, но главным образом — жизни Будапешта и Венгрии в начале столетия. Крлежа беспощадно критичен в отношении дунайской империи, но даже его протест пропитан культурой дунайского мира: это доказывает эссе Крлежи о Карле Краусе — голосе обличающей саму себя габсбургской цивилизации.

В одном из последних сборников рассказов, не без нежности рисующих габсбургскую мозаику, Крлежа называет себя «уроженцем Аграма» — так по-немецки назывался его родной Загреб; обширная имперско- королевская ойкумена научила Крлежу, как и многих других (в том числе его давнего обвинителя Джиласа, тоскующего сегодня по Миттель-Европе), если не любить эту ойкумену, то, по крайней мере, перейти от бунта против нее к ее приятию.

6. Печальный мадьяр

Дунай нанизывает на себя города, словно жемчужины. Дьёр, ставший в 1956 году центром радикальных выступлений, объявлявший ультиматум более сдержанному Будапешту и самому правительству Надя, которое казалось чересчур прокоммунистическим, — чудесный, мирный город, старинные улочки, словно на воскресной прогулке, выводят путешественника к берегу реки, к набережным, к зеленой воде Рабы, впадающей в один из рукавов Дуная. На доме № 5 по улице Доктора Ковача — медальон с портретом Петёфи: лицо украшают благородные, горделивые мадьярские усы; в церкви иезуитов зеленая, золоченная солнцем листва обрамляет окна и лица, на мгновение вырисовывающиеся против света, — подобная красота трогает больше, чем красота готических витражей. На улице Конституции проживал Наполеон; балкончики здесь, как и подобает барским домам, спокойные и уравновешенные, кариатиды и львы держат сабли.

Комаром-Комарно (или Коморн), большая часть которого расположена на противоположном берегу Дуная, в Чехословакии, — городок, где сосредоточены символы мадьярственности. Статуя Клапки, генерала, принявшего участие в революции 1848 года, воплощает бунтарский дух мадьяров; памятная доска, сообщающая, что здесь родился Мор Йокаи, напоминает о национальной иллюзии, которую особенно культивировали после Австро-венгерского компромисса и которой венгерские правящие классы прикрывались, словно маской, изображающей процветание и жизненную силу, в результате чего мадьярственность превратилась в расхожее клише. Йокаи, выросший в оптимистичной атмосфере либерализма, нарисовал блестящий портрет венгерской аристократии, которую барон Йожеф Этвёш, также сочинявший романы и написавший в 1868 году весьма прогрессивный закон о национальностях (об этом законе часто забывают), изображает угнетателями и паразитами.

Выдающаяся венгерская литература не описывала блеск героической Венгрии, а обличала несчастную и темную судьбу народа. Даже Петёфи, воспевший мадьярскую родину и Бога, изобличает бездействие и эгоизм знати, леность нации. Эндре Ади воспевает «мрачный венгерский край», а себя называет «печальным мадьяром», заявляя, что «мадьярские мессии — тысячу раз мессии», ибо в их стране слезы горше и они погибают, не искупив ничьей вины. Рожденный в Венгрии платит жизни оброк, ибо жизнь, как пишет Ади в другом стихотворении, — смрадное озеро смерти; истощенные венгры — «посмешище для всего мира», поэт хранит в своей душе горестный образ печальной равнины.