Дунай

С витрин нескольких фотоателье на нас глядят лица школьников, последний класс лицея, канун выпуска; пробующие курить юноши, девчушки в морских костюмчиках, с галстучками — все они смотрят в будущее, несущееся им навстречу с такой скоростью, что они замечают его в последний миг, на пороге школьного класса, словно на них налетают разогнанные в синхротроне частицы. У Марианны Сенди черные волосы, темные, живые глаза и резко очерченный нос, обещающий задать работу жерновам, в которые попадет его обладательница, и, оказавшись в сетях, которые забрасывает в жизненное море смерть, спутать ей, хотя бы ненадолго, все карты. Киш Золтан — толстяк, который есть во всяком классе; он рискует раньше других попасть на сковородку, как на уроке физкультуры, прыгая в высоту, раньше всех остальных сбивал планку, но его физиономия (на снимке выпускников, под каждой фотографией подписаны имя и фамилия) говорит о том, что он сумеет рассмеяться, когда директор вручит ему табель с оценками, всем своим величественным видом сообщая, что ученик не набрал нужный балл. Наверняка он сумет рассмеяться в лицо и прочим предвестникам несчастий, ожидающим его на жизненном перевале.

Как писал Ади, Дунай, бормоча, течет под титаническими мостами, повествуя о бегстве к Сене и смерти в ее водах, в Париже, который отражается в Будапеште, словно в трюмо в стиле ампир. Наверное, Европа кончилась, превратилась в малозначительную провинцию истории, которую вершат где-то в другом месте, в находящихся в других империях комнатах с кнопками. Европейский дух питается книгами, подобно демонам из рассказа Зингера, грызет труды по истории в библиотеках или, подобно моли, съедает дамские шляпки, шали и прочие галантные предметы гардероба.

Вовсе не факт, что Европе навеки предначертано судьбой играть второстепенную роль — роль компаньонки; впрочем, близкое знакомство с труппой Миттель- Европы, присутствие на сценических репетициях склоняют нас к тому, чтобы верить не в предопределенность судьбы, а в принцип неопределенности. Безусловно, в Будапеште испытываешь ощущение, что Европа отыграла спектакль, но, как и в Вене, Европа здесь — не только подмостки, где помнят о былой славе, Будапешт — живой и здоровый город, свидетельствующий о том, какой мощью может и должна обладать Европа, умей она правильно использовать свои многообразные и разнонаправленные силы и объедини она эти силы вместо того, чтобы истощать их, позволяя им вечно пропадать, находиться в застое. В Будапеште напряженно думаешь о закате или о пугающем, неоднократно объявленном закате целой Европы, потому что Европа еще существует, ее солнце еще высоко светит на горизонте, греет, хотя его закрывают тучи и занавесы, неумолимо напоминающие о близости закатного часа. Выдающийся венгерский культурный авангард начала XX века также был смесью заката и будущего, новаторских находок музыки Бартока и мучительного любовного треугольника Энре Ади, Адель Диоши и их Леды, femme fatale[90] и одновременно, как бывает со многими femme fatale, жертвы, женщины с крашенными синим волосами и коралловыми ноздрями, напоминающими створки раковины, — героини любовной истории fin de siècle и rétro, хотя поэзия Ади высветила и воспела ее глубинную, обжигающую правду.

Отсутствие стиля у эклектичных, стилизованных под старину будапештских зданий — внушительных, украшенных тяжеловесным декором, — порой кажется диковинным ликом грядущего, обращенным одновременно в прошлое и в будущее пейзажем больших городов, предсказанных в научно-фантастических фильмах вроде «Бегущего по лезвию»: будущее, наступившее после конца истории, лишенное стиля, населенное многоязычной, смешанной толпой, в которой не различить национальности и этносы, где краснокожие левантийцы[91] живут среди лачуг и небоскребов, компьютеров двенадцатого поколения и выкопанных из прошлого заржавелых велосипедов, руин четвертой мировой войны и роботов-сверхчеловеков. Архитектурный пейзаж этого городского будущего архаичен и одновременно футуристичен, в нем присутствуют многокилометровые небоскребы и колоссальные храмы, напоминающие миланский вокзал. Эклектизм Будапешта, здешняя смесь стилей, как и всякий современный Вавилон, говорит о том, что нас может ожидать неясное будущее, где место найдется лишь для тех, кто переживет катастрофу. Всякий наследник Габсбургов — истинный человек будущего, потому что он раньше других научился жить без будущего, в момент разрыва исторической связи — не жить, а выживать. Однако за великолепными бульварами скрыт живой и благородный мир, лишенный печали, свойственной странам Востока, выживать здесь приятно, соблазнительно, прекрасно и порой равносильно счастью.

11. Могила среди роз

Могила Гюль-Бабы, мусульманского святого, жившего в XVI веке и похороненного на холме, среди охраняющих его покой розовых кустов, глядит сверху на