Дунай

Жизнь — этот компромисс, сказал как-то Кадар на праздновании своего дня рождения, короткий путь порой кажется самым долгим. Сейчас Кочиш с погашенной сигаретой в руке, возможно, идет этим коротким путем, то и дело пытаясь остановиться, присесть на лавочку и полюбоваться пейзажем. Слабость реального социализма заключалась в революционной, военной экономике, в которую свято верили. Когда власть вешает себе на шею всю тяжесть общества и его проблем, взваливает на себя бремя следить за всеми мельчайшими подробностями и все контролировать, тоталитаризм государства, как подчеркивает Массимо Сальвадори, оборачивается против него и закладывает под него бомбу — так бывает со всяким организмом, подвергающимся длительным невыносимым нагрузкам. Революция 1956 года стала для этой полнокровной власти кровоизлиянием в мозг, срывом титанических усилий государства-партии проникнуть в общественную жизнь и взять ее целиком под контроль. Предложенный Кадаром компромисс и его гибкая обтекаемая формула «тот, кто не против нас, тот с нами» поставили этот тоталитаризм с ног на голову, оставив место для разных взглядов и отношений, которые больше не пытались подогнать под одну гребенку («вместе с нами»), а ограничивали, идя путем отрицания, следуя либеральной схеме (достаточно не быть «против нас»). Компромисс и долгий короткий путь Кадара — габсбургская стратегия; из трещин системы, выкованной по советскому образцу, выползает не только ностальгия по Миттель-Европе, но и характерная для Миттель-Европы форма, ее этико-политический стиль.

Кочиш тоже нашел свою ускользающую Миттель- Европу, свой личный короткий путь. Он говорит, что работает над книгой о Бабиче. Выбор по-своему примечательный, поскольку он уводит в сторону, но не слишком далеко. Идеология режима отдает предпочтение писателям-марксистам или, еще в большей степени, выдающимся классикам национальной литературы вроде Петёфи, Вёрёшмарти (коммунизм объявил себя их единственным наследником) или тем, кто, подобно Эндре Адю, страдая, выразил и разоблачил кризис и упадок буржуазного общества. Поэты- революционеры, вроде Аттилы Йожефа, вызывают подозрение радикальными взглядами, которые легко превращают их в несогласных с линией партии, хотя фундаментальная биография Миклоша Сабольчи об Аттиле Йожефе доказывает открытость современной венгерской культуры.

Михай Бабич — отдельный случай, в учебниках литературы и в дискуссиях о нем всегда говорят уважительно, как об отчасти забытом, второстепенном классике. Бабич, живший в 1883–1941 годах, — влюбленный в традицию гуманист и одновременно человек, знакомый с мучительными поисками современной поэзии, которым он пытался противостоять, предлагая четкую форму — спасательный круг, который он бросает потерпевшим кораблекрушение обломкам современной поэзии, разбившейся о скалы ничто. Бабич протестует против восторженного отношения к войне и против ее ужасов, он согласился преподавать литературу в коммунистической республике Белы Куна, но объявил себя антимарксистом; позднее, когда установился фашистский режим Хорти, он перешел в сдержанную оппозицию; он чурался иррационального и наполнил точеные, сложенные с ювелирной тщательностью стихи полными боли словами, отзывающимися на слезы всего на свете, прежде всего — на страдания людей и угнетенных классов.

Он никогда не воспевал победителей, и это наверняка нравится Кочишу. Возможно, он узнает себя в стихах Бабича, в стремлении поэта вместить в свои сонеты Всё и в неспособности вырваться за пределы собственного «я», за его патовые ситуации. В одном из стихотворений Бабич говорит, что лирика умирает, в другом — что писать так же бессмысленно, как рисовать на песке; боги умирают, человек продолжает жить. Возможно, боги Кочиша умерли, зато он живет — открытый, приятный человек, находящий отраду в том, чтобы незаметно проследить жизнь поэта, который столь же ненавязчиво следил за блужданием букв и слов по бумажному лабиринту, сдерживая усталость и слушая доносящийся с Дуная шум весел и моторов в надежде, что какой-нибудь бог проложит русло потоку слов, которые вертятся у него на языке, чтобы они могли выстроиться в ряд, умчаться к морю и исчезнуть.

Лирика Бабича не способна осенять идеологические дискуссии или подспудные столкновения между правыми и левыми, консерваторами и сторонниками прогресса в венгерской политике и культуре. Его голос ясный, но тихий, он воплощает Аркадию, которую сам поэт обнаруживал в окружающем пейзаже, в своем детстве, среди виноградников Сексарда. Эта Аркадия находится в Паннонии, а значит, ей многое известно о насилии, о котором Бабич старательно умалчивает.

4. Следы гусениц на снегу

Мы только что выехали из Фертёда, Версаля Эстергази — феодалов, которые в XVIII веке владели более чем миллионом югеров земли и которые вместе с другими представителями знати составляли как таковую natio hungarica[86].