Дубовый листок

— Пишет, что нужно бороться с барщиной, критикует шляхту! Это, конечно, идет от Лелевеля[27]—сумасшедшего профессора, который не признает никакой орфографии и кланяется святыням любого народа!

Никто не ответил ему. Панна Ядвига откровенно зевнула и подошла к пианино.

Вацек торчал до позднего вечера, и нам пришлось вместе возвращаться в школу.

— Что это тебя вдруг занесло на Вейскую улицу? — спросил я.

— Вздумалось зайти и зашел. Или нельзя?

— Об этом спрашивают у хозяев.

— А я пришел без спроса, и они были рады. Много ли у них бывает народу?

— Не знаю.

— А ты часто бываешь у них?

— Иногда…

— У панны Ядвиги хорошенькие ножки, да и сложена она прекрасно…

— Кажется, ты не способен ничего видеть в женщинах, кроме ножек и брошек. И где ты этому обучился?!

Вацек явно обозлился:

— Во всяком случае, такие, как ты, не пользуются успехом у женщин. Напрасно обиваешь пороги Скавроньских!

— А это не твоя забота! — отвечал я.

Глава 9

Не успел я опомниться, пришла новая весна, и опять я отправился в лагерь. Как и в прошлом году, панна Ядвига с матерью провожали меня, стоя на балконе.

— Открывай ранец, Михал! — сказал Вацек, шагавший рядом. — Кому-то из нас панна Ядвига бросает сердце! Кто поймает?

— Я не буду препятствовать, если она бросит тебе. Как ни старайся, насильно милым не будешь.

— Плохо ты знаешь женщин! Они подобны крепостям, которые сдаются тем, кто их штурмует.

— Смотря что за штурм и что за крепость…

В Варшаве было не так спокойно. Приезжавшие оттуда офицеры рассказывали, что рабочие несколько раз устраивали на улицах стычки с полицией. Я пропускал эти вести мимо ушей. Мало ли какие бывают скандалы на улицах!

Однажды, когда после обеда мы отдыхали в шатре, к нам заглянул Высоцкий. Мы повскакивали.

— Отдыхайте, отдыхайте! — сказал он, остановившись у входа. — Я только хотел вам сообщить новость: французы прогнали Бурбонов. — Обвел всех глазами и ушел.

— Молодцы французы! — крикнуло несколько голосов.

А на другой день к Вацеку приехала в гости бельведерская тетка. Привезла ему ворох пакетов и новостей. Вацек не жадничал — всем делился с товарищами.

— Принимайтесь, хлопцы, за торт. На казармах, что у Сольца, недавно появились бумажки с неприличными надписями: «Да здравствует конституция!»… Цесаревич приказал разыскать хулиганов… А Войско собираются отправить в Париж, водворить Бурбонов на место.

Тут наши зашумели:

— Зачем Польше лезть в чужие дела?

— И вовсе не Польше, а России. Мы же ей служим!

— Монарх должен помогать монарху, — наставительно сказал Вацек.

После перерыва на берегу Вислы, где у нас был урок плавания, товарищи так жужжали, что преподаватель Заливский спросил, что случилось. Игнаций объяснил.

— Для поляков это был бы настоящий позор…

А когда мы вернулись в Варшаву, нас погнали встречать главнокомандующего российской армией Дибича. Он проезжал в Берлин для переговоров о походе во Францию вместе с пруссаками, чьи войска уже были стянуты к Рейну.

О посылке нашего Войска в Париж молчали.

Высоцкий говорил мало и редко с нами общался. Закончив занятия, он не ходил по камерам, как бывало, а куда-то спешил. Несколько раз я пытался с ним побеседовать, но он странно отнесся к этому: один раз извинился, говоря, что ему некогда, в другой — сделал вид, что не понял меня. Ну что ж! Я прекратил такие попытки.

Приближалось время окончания школы, а голова была занята панной Ядвигой: уже становилось невозможно откладывать объяснение. Я должен был знать, согласится ли она подождать моего производства хотя бы в подпоручики. Ведь кроме незапятнанной чести я мог предложить ничтожное жалованье подофицера и бедный домик в Ленчице.

Вскоре после возвращения из лагерей мы были предупреждены о явке в бельведер для представления цесаревичу.

Вместе с майором Олендзским и Высоцким отправились туда к шести часам утра. Приемная цесаревича оказалась уже полнехонькой.

Там были польские отставные генералы, штаб- и обер-офицеры гвардейской российской артиллерии и еще какие-то люди. Все стояли в длинной приемной и говорили вполголоса.

Сесть было негде. Мимо то и дело шныряли какие-то военные. Из соседнего кабинета несколько раз выглянул небольшой толстый мужчина, с лицом, как печеное яблоко, и оглядел собравшихся

выцветшими, бессмысленными глазами. Это был граф Курута— правая рука цесаревича. Он славился невозможной придирчивостью и решительно обо всяком пустяке сплетничал Константину,

устраивал дознания и посылал на гауптвахту. Поэтому в Войске существовала традиция скрывать от Куруты все, что возможно, и эту традицию соблюдали даже угодники Константина.

Но вместе с этим все признавали, что Куруту следует терпеть — он единственный, после Иоанны Грудзиньской, способен усмирять разъярившегося шефа.

Применял Курута для этого необычный способ — заводил с цесаревичем разговор на греческом языке.

Снова выглянул Курута и приказал идти в парадные сени. Там нас расставили в шеренгу по чинам.

Впереди оказались российские артиллеристы, за ними наши офицеры и отставные генералы, потом майор Олендзский, Высоцкий и мы. Среди выпускников я занимал пятое место. Вацек был шестым.