Дубовый листок

— Но ты говорил, что они умные люди, — не унимался Вацек.

— Я полагаю, они были образованными офицерами. Отвяжись!

И все-таки Вацек от меня не отставал:

— Куда это ты ходишь три раза в неделю?

— Извини, что не доложил. Гуляю по городу.

— Ты раньше никуда не ходил.

Вскоре Вацек встретил меня и панну Ядвигу в Лазенках. У него не хватило скромности пройти молча. Бесцеремонно остановил меня каким-то пустяковым вопросом.

Я ответил и хотел продолжать прогулку, но он сказал:

— Что же ты меня не представишь панне!

— По-моему, вы знакомы, — отвечал я. — Ты говорил, что панна танцевала с тобой на балу в дни коронации.

— Я?! — воскликнула Ядвига.

Вацек покраснел.

— Ты что-то напутал, — сказал он. — Я ничего подобного не говорил. Но раз ты не представляешь меня, я представлюсь сам.

И он отвесил ей почтительный поклон. Я думал, что этим все кончится и Вацек уйдет восвояси. Но он отправился с нами и, как всегда, рассказывал истории,

из которых выходило, что он очень интересен и пользуется огромным успехом в свете. Я ему, разумеется, не мешал.

«Пусть панна Ядвига сама сделает вывод», — думал я.

С этого дня кончились наши мирные прогулки. Вацек начал подстерегать нас. Панна Ядвига слушала его болтовню, улыбалась, задавала вопросы,

и я начал подумывать, не следует ли мне удалиться. Но… однажды, прощаясь, панна Ядвига незаметно передала мне записку.

«Послезавтра, в это же время, жду вас на Сольце у старой пивоварни».

…Мы молча обошли раза три старую пивоварню.

— А теперь пойдемте в Лазенки, — сказала панна Ядвига.

Сатир уже издали обратил на нас внимание и, казалось, был очень доволен, что мы все-таки пришли.

Панна Ядвига положила ему на колени веточку жасмина.

— Как поживает пан? — спросила она, погладив его косматые ноги. — Пан, кажется, мной недоволен? Мне передали дрозды, живущие в этих каштанах, что пан сатир поверил, будто я была на балу.

Это чистейшая ложь! Мы с мамусей весь год в трауре… А светлое платье я надела всего один раз, чтобы идти на коронацию. И это был наилучший день… Я встретила в зале сената друга моего брата…

Сатир внимательно выслушал панну Ядвигу и обратил взор на меня. Он точно говорил: «Ну а ты-то что скажешь?»

Я подошел к нему поближе.

— Дрозды — болтливые птицы. Они солгали, что пан сатир недоволен. Но вот непонятно, каким образом панна могла догадаться, что в зале находится друг ее брата?

Сатир что-то шептал панне Ядвиге. Она долго слушала, обхватив пьедестал и закинув голову, а потом повернулась ко мне:

— Сатир просил передать, что панна это почувствовала. И не только! Она увидела, как от пана Михала шел свет… Целый поток света. А пан этот свет видел?

Я осмелел и поцеловал у панны руку.

Сатир улыбался, солнце закидало червонцами и его, и траву, и панну Ядвигу, а над нами запел соловей.

Когда мы возвращались, панна Ядвига спросила:

— А что вы думаете о пане Вацеке?

— Я совсем о нем не думаю, — отвечал я.

Зачем мне было о нем думать, когда панна показала, что дорожит моей дружбой? Зачем было рассказывать, что Вацек мне не по душе? Она могла бы подумать, что я намеренно восстанавливаю ее против него.

Незаметно протекло время, и вот наступил день отправления в лагеря. Мы шли всей школой через Вейскую улицу с песнями. Пани Скавроньская и панна Ядвига стояли на балконе.

Я знал — они провожали меня. Полный веселых надежд, я не чувствовал под ногами земли…

Первый, поход ночевка в попутной деревне, дружные песни, разбивка лагеря — все было полно прелести новизны. Несмотря на то, что наша жизнь была ограничена дерновой линейкой, мы умели развлекаться. Плавание для нас было наслаждением, топографическая съемка — отдыхом на лоне природы, когда можно поваляться на траве, покурить, подремать и полакомиться ягодами. Правда, мне дремать не приходилось — я неплохо чертил, а потому, залучив меня к себе в группу, товарищи отправлялись вперед ставить вехи и ждали, когда, сделав съемку, я подойду к ним. В награду за прилежание они угощали меня земляникой и малиной. Я считал, что в общем-то в проигрыше мои лежебоки. Несколько раз налетало начальство и устраивало «разнос», но это не имело злых последствий. Самым же большим удовольствием были тревоги. Обычно их устраивали ночью; в лагере поднималась суета и беготня, во время которой обязательно кто-нибудь появлялся на сбор в неподобающем виде. Его встречали здоровым юношеским хохотом. Однажды разыграли меня и Игнация Мамута. Я прибежал на сбор без кашкетки[118], а Игнаций в одном сапоге!

Возмужав, посвежев и окрепнув, в конце августа, после маневров, мы вернулись в Варшаву и, не без зависти посмотрев на выпускников, облачившихся в новые мундиры и собиравшихся в бельведер для представления главнокомандующему, разъехались в отпуск.

После просторов Варшавы Ленчица показалась мне крошечной и старомодной. Я вошел в наш дворик с вековыми липами, перешагнул через порог, заметив, что крыльцо покосилось, и открыл дверь.