Дубовый листок

Вскрикнув, отец бросился навстречу. Он так долго не выпускал меня из объятий, что старый Ян и Эдвард не вытерпели — им тоже хотелось меня обнять. Кончилось тем, что мы четверо превратились в клубок, а это доставило наслаждение маленькому Эдварду. Впрочем, он был уж не так мал. Ему стукнуло девять, и он поспешил похвалиться передо мной своими учебными победами. Старый Ян не знал, как мне угодить, и, поминутно отрываясь от дела, смотрел на меня и всплескивал руками:

— До чего красивый стал Михалек!..

Две недели в отцовском доме были праздником для всех. На другой же день после приезда мы с отцом собрались на могилу матери. По дороге отец сказал:

— А что там за случай произошел с цесаревичем? Даже до Ленчицы докатилось, что какой-то сумасшедший бросился на него с кулаками.

— И вовсе не с кулаками! Он просто загородил собой товарища.

Я рассказал, как было, умолчав лишь, что главным действующим лицом был я.

— А как бы ты поступил в этом случае, отец?

— В твоем возрасте я был в войске, которое отличалось от нынешнего, и таких случаев не могло быть. У нас солдат не били. Но теперь другое время, и все знают, к чему привело выступление Семеновского полка в Санкт-Петербурге. Все же, думаю, и я, а может быть, и весь полк, поступили бы, как этот сумасшедший юноша. Поступок, между прочим, вполне естественный для Наленчей. У них в крови — защищать обижаемых. Может быть, и на самом деле это был он? — отец хитро посмотрел на меня.

Я молчал.

— Не отвечаешь? А я, Михал, ведь давно все знаю. Мне пан Хлопицкий тогда же написал…

— Прости, отец!

— Давно простил… Испугать меня не хотел? Потрепал по плечу, обнял.

— После драки кулаками не машут, Михал. А все же, была ли в том поступке хоть какая-нибудь польза?

— Не знаю. Цесаревич как будто больше не дрался. Но все равно, я мог бы его убить не сморгнув.

Отец крепко задумался.

— Вряд ли твой выстрел исправил бы положение отчизны, — наконец произнес он. — Вернее всего, ты один

70 пошел бы на виселицу или в Сибирь. И не такие ломали себе шеи на этих делах! Нельзя забывать, что над шляхтой убогой, как нас называли в старину, стоят Вулкицкие, и они — сила. Разве им плохо с Константином и с императором? Разве они заботятся о нас и о народе? Пока это так, нечего и думать о независимости Польши. Но что ни говори, вы все равно будете считать себя умней стариков, и чует мое сердце, не одна голова полетит от царского меча с плеч. Приказывать, Михал, уже не могу. Как можно приказывать тому, кто научился думать? Потому советую и прошу: слушай хоть иногда, что говорят старики. Не все ведь они сумасшедшие, право! Не заставляй дрожать отцовское сердце.

Мы дошли до могилы матери, поклонились ей и присели рядом. Было солнечно, и резвый ветер срывал с кленов и берез листву.

Отец глубоко вздохнул:

— Дерево счастливее человека. Оно живет века, а мы… словно эти листы. Покрасовались на ветке, пожелтели и облетели.

— Отец! Помнишь, когда я был маленьким, к нам приезжал несколько раз какой-то пан, рассказывал о Лукасиньском…

— Как не помнить! А ты ночь не спал после рассказа о казни. Потому твой поступок с цесаревичем очень встревожил меня. Ты не знаешь, насколько он дурной человек! Лукасиньскому цесаревич мстит за то, что он не выдал товарищей. Тяжелые времена! И беда, что дело не в одном цесаревиче! Ну, уберут его или убьют — найдется другой, может быть, еще хуже. С Александром было плохо, а с Николаем разве лучше? Слышал я, какие он закатил торжества на коронации. Да разве полякам нужны были они и жареные быки, которыми он угостил бедный люд? Не того ожидала от него Польша!

Я рассказал ему о панне Фредерике, и отец опять тяжело вздохнул.

— Знал ее. Очень она Валериана любила. Красавица. Могла бы сто раз выйти замуж… Нет ведь! Ждет своего любимого…

— Отец, ты был масоном?

— Был, да что толку! Общество наше распалось. Но с Лукасиньским я давно познакомился. Он меня и принимал в масоны… Эх! Что эти тайные общества! Ничего

они не могут. Маленькая кучка людей… Не пора ли домой…

Мы поклонились еще раз могиле.

— Спи, моя Ева! — сказал отец. — Славная была у тебя мать, Михал! Жили мы душа в душу. Я скажу — ты теперь большой — мать твоя была моей первой и последней женщиной. Никогда я другой не желал. Наленчи всегда были однолюбами. Дай боже, чтобы и ты был счастлив и нашел такую же подругу. Часто думаю: ты сейчас в широком свете, сумеешь ли разобраться в окружающих женщинах?

Тут-то я, совсем неожиданно для самого себя, легко и просто рассказал отцу о панне Ядвиге.

— Кажется мне, это хорошая панна. Дай боже, чтобы ты был с ней счастлив!

— Об этом, отец, говорить еще рано.

Снова потянулась учебная жизнь, снова я встречался со Скавроньскими. В одно из воскресений я был несказанно удивлен, застав у них Вацека. Я не подал вида, что мне это неприятно. Мог ли я поручиться, что панна Ядвига не сама пригласила его? Как-никак, они теперь были знакомы. Вацек сидел с газетой «Курьер Польский» и ругал журналиста Мохнацкого за какую-то статью.