Дубовый листок

— Дай-ка сначала расцелую. Я так рад за тебя!

Пока я целовался с другими, ефрейтор Семенов захватил листки неоконченного письма, пробрался бочком к выходу и был таков, прежде чем я успел вымолвить слово.

— Однако во всем случившемся есть нечто и грустное, — продолжал Воробьев. — Я не дочитал… Отныне ты переводишься в Тенгинский пехотный полк, и мы должны расстаться.

— Тенгинцы и навагинцы так сжились, что мой перевод не имеет особого значения, — сказал я. — Мы ведь по-прежнему будем делить все невзгоды и радости наших походов.

— Конечно, конечно!

Поговорив о том о сем, Воробьев предупредил, что мне нужно теперь отправляться в Ставрополь для экипировки на офицерский лад. Гости разошлись, а я сел и задумался.

Кончалась еще одна часть жизни. Как легко я поднимался в корпусе Дверницкого. как быстро пал в бездну страданий и как медленно и трудно выкарабкался! Наверное буду самым старым прапорщиком… Мне уже двадцать пять лет!

И опять вспомнился Александр Бестужев. Он получил вторично прапорщика тридцати девяти лет. Ему уже никогда не стукнет сорок. Когда он снова стал прапорщиком, уже не хотел жить.

И Максим Луценко получил Георгия, а следовательно, и освобождение от розог, когда это уже не имело значения…

В неплотно закрытую дверь заглянул ефрейтор Семенов.

— Заходи, заходи! — крикнул я. — Давай закончим письмо И куда ты удрал?

— Так я… — Семенов смущенно улыбнулся.

— Дурак ты дурак! — Я крепко его обнял, — Или я за полчаса изменился? Помнишь, как ты мне кричал: «Эх, голова! И впрямь ты бунтарь!»

— Как не помнить. Дозвольте же тогда вас проздравить, господин Наленч! Я завсегда думал, что офицерского чина вам не миновать… ученый вы человек. И весь наш взвод, слышь, радуется вашему производству.

На другой день я застал на месте ротного уже не заместителя, а нового командира — капитана Воробьева. Поздравив его и получив направление, я пошел в штаб полка. Полковник Полтинин простился со мной, как с родным.

— Всегда радуюсь, когда мои дети растут. Но жаль, что уходят. Спасибо за службу. Знаю, будешь хорошим офицером. Солдаты тебя любят. Прошу помнить: где бы ни был — Полтинин тебе родной.

Воробьев по случаю производства тоже собирался в Ставрополь. На другое же утро мы выехали с оказией в Прочный Окоп.

Около крепости толпился народ, а внутри было необычное движение. Мы с Воробьевым прошли в квартиру генерала Засса, имея к оному поручения. В приемной стояли черкесы и казачьи офицеры. Все говорили вполголоса.

Не найдя дежурного адъютанта, мы пробрались было в зал, но остановились на пороге пораженные. На столе, окруженном горящими свечами, стоял покрытый простыней гроб.

— Кто это?! — вырвалось у Воробьева.

— Его превосходительство генерал-лейтенант Засс… — ответил какой-то есаул, закрестился и усердно закланялся гробу.

В зал ворвался юный хорунжий, остолбенел… и с воплем бросился к покойнику.

— Канэшни джялко! Крепко любил свой начальник, — задумчиво произнес кто-то за спиной.

Темиргоевский князь Джембулат Болотоков смотрел вслед хорунжему, качал головой, цокал языком… Вздохнув, он начал проталкиваться к выходу. Мы пошли за ним и в приемной повстречались с дежурным адъютантом. Он разговаривал с двумя черкесами:

— Генерал болел горячкой целую неделю Умер сегодня в ночь. Когда похороны — неизвестно. Ждем нового командира. Скажите своим — пока к, нам пусть не ездят.

Черкесы простились и ушли. Адъютант обратился к нам:

— Видали, какое внимание у абадзехов к его превосходительству? Как услышали, что заболел, наведывались чуть не каждый день справиться о здоровье… А сами радехоньки, что он умер. По глазам видно!

Мы передали ему пакеты из Усть-Лабы и осведомились насчет оказии в Ставрополь.

— Не раньше чем через неделю. Не до оказий сейчас…

— Вот неудача, — пробормотал Воробьев. — Пожалуй, лучше возвратиться в Усть-Лабу…

— И даже необходимо! — значительно сказал адъютант.

Недалеко от ворот крепости Джембулат Бологоков горячо разговаривал с каким-то черкесом, а есаул, что давеча выводил хорунжего, внимательно его слушал. Послушали и мы.

— Зачем говоришь «шайтан»? Нехорошо так говорить, когда человек умер… Засс — мой кунак. Какой такой он шайтан? Если твоя будет ходить на мой аул, я тоже будем шайтан!

— Правильно! — одобрил Джембулата есаул.

— Молодец, Джембулат! — в голос подтвердили и мы.

До отъезда в Усть-Лабу оставалось свободное время. Пошли в Форштадт повидаться с Мариной, которую я не видел с прошлого года. Застали ее на крыльце; кормила целый батальон кур. Увидев нас, вскрикнула, выронила плошку с зерном.

— Заходите, заходите! — повторяла она, залившись ярким румянцем.

Мы прошли в чистую просторную избу. Навстречу из-под образов поднялась бабушка Руденко. Мы поздоровались и присели. Марина исчезла, вскоре вышла из горницы, все такая же раскрасневшаяся и в новом платье.

— Ну, покажись, Марина, какая ты стала, — сказал я, беря ее за руку. — Да ты молодец — расцветаешь, как роза!

— Время такое, — объяснила бабушка. — Шестнадцать годков минуло. Невеста… И жених уже есть.

— Ну, поздравляю!

— И что это вы, бабуня, говорите! Никакого жениха нет! — разгневалась Марина.