Дубовый листок

Наши солдаты бежали вперед, заглядывая в сакли, хватали по пути что приглянулось и разбрасывали зажигательные шашки. Я шел не торопясь, выбирал место, где лучше спуститься. Вероятно, я замешкался… Вокруг уже поднимались клубы дыма. Нужно было поскорей убираться. Я побежал мимо горящих саклей, но вдруг услышал вопль. Передо мной, стреляя во все стороны искрами, пылала ограда черкесской усадьбы. Вопль повторился и перешел в рыдание. Кто мог остаться в ауле? Я побежал вдоль ограды, ища вход, но она вдруг рухнула и едва не придавила меня. Отскочив в кусты, я увидел саклю, охваченную огнем. Оранжевые языки бежали уже по крыше, из двери валил дым. Прижавшись к оконному косяку, надрывно кричал ребенок.

Ограда, лежавшая передо мной, была похожа на косматый оранжевый ковер. Я перепрыгнул ее и, задыхаясь от жара и дыма, ворвался в саклю. Споткнулся о тело мужчины с окровавленным лицом, лежавшее на пороге. Ребенок испугался меня, с диким криком вцепился в оконный косяк. Я схватил какую-то тряпку, накинул на ребенка и выбежал с ним из сакли. Как раз вовремя! Обрушилась горящая балка.

Теперь я метался между двумя кострами. Ограда была уже не ковром, а густым кустарником. Я побежал через него напролом, прыгнул и вместе со своей ношей покатился по склону.

Судьба была милостива: держи-дерево так крепко вцепилось в мой мундир, что остановило падение. Я сбросил с ребенка тлевшую тряпку. Слава пану богу, он был живехонек, смотрел на меня вытаращенными глазищами, конвульсивно вцепившись в мое плечо. Тут я почувствовал боль в левой руке и обнаружил, что мундир горит. Я посадил ребенка на землю и принялся тушить огонь. Кое-как затушил. Теперь у моего мундира было полтора рукава.

Не беда! Я начал освобождаться от объятий держи-дерева.

Ребенок уже не таращил глаза. Я погладил его всклокоченную головенку и встал. С пронзительным криком он схватил меня за ногу.

Не знаю уж почему у меня так больно екнуло в груди. Я поднял ребенка. Он был легок, как перышко. Худенькими руками обхватил мою шею, прижался к груди. Это существо требовало, чтобы о нем позаботились. Оно доверялось мне!

— Никому, никому не отдам, не бойся! — Я легонько похлопал ребенка. Он вскрикнул. Приподняв рубашонку, я обнаружил на спинке несколько глубоких царапин, ожог на левой ноге и…

— Э-э… Оказывается, ты — девка! — сказал я разочарованно. — Как же так! Это ты зря. Я думал, мы с тобой поджигитуем.

Девчонка внимательно смотрела на меня. На вид ей было не более четырех лет. Худая, грязная и перепуганная, она была пребезобразной. И мне стало еще больше жаль ее.

Осторожно я спустился со склона. На дне долины слышались голоса наших. Солнечный день вступал в права.

На тропу, где я шел, с откоса сбежал рядовой. Остановился, уступая дорогу. Пристально поглядел на меня, высокий, красивый. Не прошел я и десятка шагов, из кустов выскочил Худобашев.

— Где тебя носит! Я уж думал, прикончили или уволокли черкесы. Ну, слава богу, все наши на месте, и раненых нет. А это что за трофей?

— Видно, позабыли родители. Чуть не сгорела живьем, господин унтер.

— Ну и хорошо. Тоже будет на обмен. Да у тебя ожог!

— Как на обмен?! Господин унтер, я…

— Иди на перевязку, не то загноится, а разговоры потом. Оставь дите у кого-нибудь.

— У нее тоже ожог.

Пока перевязывали, девчонка молчала, но стоило помазать царапины йодом, подняла гвалт. Насилу ее успокоив, я вернулся к своим. Они уже уселись вокруг котла. Сел и я, начал кормить девчонку кашей. К общей потехе

солдат, она ела, как звереныш, громко причмокивала, благодарно смотрела и наконец заулыбалась.

— Айда ко мне! — поманил ее Петров, протянув руки.

Девчонка так закричала, что все покатились со смеху.

— Не доверяет Петрову! Ишь ты! — сказал Гриценко. — А ну, ко мне!

Но и к Гриценко она не захотела идти. Отвернувшись, прижалась ко мне.

— Уж не дочка ли твоя, Наленч? Гляди-кося, такая же чернявая, — пошутил ефрейтор. — Что ж ты будешь с ней делать?

— Отдать пленным надо. Пусть довезут до карантина, — предложил подошедший Худобашев.

— Да разве они усмотрят? — воскликнул Гриценко. — Там только мужчины и старики…

— Я ее донесу. Разрешите, господин унтер? — попросил я.

Худобашев пожал плечами:

— Неси, коли охота… Только, пожалуй, взводному надо сказать.

Я уже хотел идти к взводному, но Худобашев махнул рукой:

— Ладно, сиди, я сам доложу.

— Дите… — задумчиво произнес Гриценко. — Чем виновато, что родители разбойничают, а вот, поди ж ты, должно маяться.

— Что же ты молчишь? — спросил я Горегляда, который с улыбкой смотрел на меня.

— А что я могу сказать, Михал? Надо ребенку помочь, и не плохо, что эта доля выпала тебе.

— Почему?

— Главное твое лекарство — забота. Ты ведь сам себя до того не любишь, что удивительно!..

Затрубили сбор, и мы отправились. Вопреки обычаю, черкесы не трогали нас. Всю дорогу я нес девчонку на руках или сажал на ранец, и тогда она ехала, держась за мою голову.

К вечеру мы выбрались на равнину, остановились на ночлег. Ко мне подошел взводный — поручик Воробьев. Никогда еще я с ним не разговаривал. Он потрепал девчонку по щеке.