Довженко

И как мастерски был показан затем мичуринский сад весной! Умершие, убитые морозами деревца, а среди них те, что выжили, устояли, покрылись нежным цветом.

«Под одной погибшей от мороза грушей было обнаружено подлинное чудо: совершенно не тронутый морозом живой куст винограда…

Мичурин сидел на складном стуле возле деревца, наклонившись, словно врач над ребенком. В руке у него была лупа. Деревце было гибрид — новая рябина. Мичурин видел одному лишь ему заметную борьбу разных начал в новом дереве, полученном из двух — жениха и невесты, которых он «поженил». Он разговаривал с деревцем вслух:

— Бунтуете? Вижу. Ух, как бурлят! Какая потасовка! Ничего, молодожены. Стерпится — слюбится… Ага, вот уже новый признак свою физиономию показывает. Чудесно. Лет через шесть я вас совсем помирю. Будете сладкие, крупные. Поедете на север, будете людей веселить… — Счастливый, умиротворенный, он поднял лицо и, закрыв глаза, улыбался, словно видя шествие на север своих произведений».

Сад был снят, как живой герой фильма.

Деревья в нем дышали, «играли», жили и умирали так же, как живые персонажи.

Это был первый цветной фильм, сделанный Довженко. Он экспериментировал красками на экране, как Мичурин ставил опыты в своем саду. И эксперимент удался, цвет говорил на полотне, краски не пестрели; они звучали, как музыка, подчиняясь партитуре, созданной режиссером. Впервые встретившись с цветом, Довженко не стал пользоваться им механически; он увидел новые возможности взглядом не только художника, но и кинематографиста: его палитра динамична, краски «Мичурина» меняются, движутся, их изменяют движение облака в небе, смена времен года. Цвет оказывается связанным с настроением эпизода, порою именно он и создает это настроение.

Цвет здесь не раскрашивает по-старому снятые черно-белые кадры, как это было в первых цветных фильмах; он придает кинематографу иное, новое качество.

То же было за десять лет до «Мичурина» — с появлением звука.

Сперва репродуктору досталась лишь старая роль тапера в «иллюзионе». Потом Великий Немой обрел слово, звучащее как в театре. И лишь затем родилось новое — звуковое — кино.

Можно сказать, что цветное кино родилось с появлением «Мичурина» и отцом его стал Александр Довженко.

Уже было сказано о том, какие большие художественные потери понес Довженко, переделывая свой фильм, чтобы добиться его выпуска на экран. Однако куда более серьезными оказались потери моральные. Из памятника бессмертному творческому духу они превратили фильм в печальное свидетельство быстротечных — по счастью — событий, происшедших в биологической науке.

Вот как это произошло.

Переделки затянулись до 1948 года. А в августе этого года состоялась сессия Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. С докладом выступил Т. Д. Лысенко. Докладчик объявил всех инакомыслящих идеалистами, противниками материализма в биологической науке, а то и сознательными вредителями. Сессия провозгласила «направление» Лысенко и его группы единственно верным. И доклад на сессии и все принятые ею решения были прикрыты щитом, на котором то и дело повторялось имя Мичурина.

Сразу же после сессии фильму, сделанному Довженко, были предъявлены новые, притом ультимативные требования: чтобы картина смогла быть показанной зрителю, режиссеру надлежало отразить в ней «борьбу истинно мичуринской науки против реакционного вейсманизма-менделизма-морганизма».

Довженко хотел говорить о проблемах творчества, а от его фильма потребовали, чтобы он стал одним из выступлений в дискуссии по агрономическим вопросам. Неудачи лишили Довженко сил, необходимых для сопротивления.

Ему даже показалось, будто эта — теперь уже, кажется, последняя — уступка может не затронуть самых важных для него глубинных слоев фильма, по-довженковски говоривших о связи с природой. Ученые споры он воспринял как постороннюю для себя схоластику. Гены, хромосомы — ведь не в них было для него дело. Усталый, он готов был увидеть за всеми этими спорами лишь стычку «жрецов болтологии», о которых так сердито и раздраженно говорил герой его фильма.

Поэтому с неожиданной легкостью и быстротой Довженко добавил в ролях ученых — противников Мичурина несколько новых реплик, усугубил карикатурные черты в обрисовке этих персонажей, заставил даже Терентия запросто разделываться со злокозненной хромосомной теорией.

Теперь, в новом варианте картины, приехавшие к Мичурину из столицы профессора Карташов и Сивцев говорят о том, что «организм в своем развитии автономен от условий жизни», «причины изменчивости наследственности непостижимы», а «генные и хромосомные мутации возникают случайно». Тут-то и рубит сплеча присутствующий при разговоре Терентий:

— А я понимаю так своим умом, что никаких генов и хромосомов вообще нету!

Карташов, естественно, удивляется:

— Как нет? А что же, по-вашему, есть?

— Служба, — отвечает Терентий.

Это карикатура, вынужденно условная и грубая.

Предположение о безобидной малости и копеечности последнего компромисса оказалось роковой ошибкой.