– Почем мне было знать, что вам туда нужно? Вы крикнули «Патни!», я остановился, вы вошли.
– Зачем же мне было кричать «Патни!», коли мне туда не надо?
– Потому что меня кличут Патни, вернее, так зовут мой омнибус.
– Так пусть и едет в Патни, бестолочь! Нет на вас управы, совсем совесть потеряли!
– Не нравится, убирайтесь в свою Ирландию! Мы прибудем в Патни по расписанию, но через Ливерпул-стрит. Трогай, Джим.
Омнибус двинулся с места, и я уже хотел перейти улицу, когда заметил своего старинного приятеля Б., известного журнального издателя, который на всех парах куда-то мчался, бормоча себе под нос и ничего вокруг не замечая. Мне пришлось схватить его за руку.
– Вот уж никак не думал вас тут встретить! – воскликнул он.
– Судя по вашей скорости, не только меня. Глядя на вас, можно подумать, что Стрэнд – безлюдная пустыня. Не приходилось влетать со всего размаху в какого-нибудь здоровяка, короткого на расправу?
– А разве я вас толкнул? – удивился приятель.
– Не успели, но вы неслись прямо на меня, и если бы я не схватил вас за руку…
– Черт бы побрал это Рождество! Из-за него просто голова кругом!
– Оригинальный предлог – в начале сентября!
– Не притворяйтесь, будто не понимаете! Мы сдаем праздничный номер, трудимся, не разгибая спины. Кстати, я намерен издать рождественский сборник и рассчитываю на вас…
– Дорогой друг, – перебил его я, – я начал журналистскую карьеру в восемнадцать и продолжаю, с перерывами, до сих пор. Я рассуждал о Рождестве с эмоциональной точки зрения, анализировал с философской, критиковал с практической. Писал о нем с юмором – для столичных газет, с благоговением – для провинциальных. Я полностью исчерпал тему, за исключением сущих пустяков. Я придумывал современные истории вроде тех, в которых героиня в тщетных поисках себя сбегает с негодяем, чтобы испытать презрение со стороны порядочных женщин, а в это время злодей – единственный приличный персонаж рассказа – умирает с загадочной фразой на устах. Приходилось мне сочинять и старомодные истории с метелью, истории про честного сквайра и убийство в классическом духе, завершая их старым добрым рождественским пиром.
Я собирал героев у жарко натопленного камина и заставлял их рассказывать о привидениях, пока за окном, как и положено в Рождество, завывал буран. Я отправлял невинных младенцев на небеса – должно быть, благодаря моим стараниям святой Петр трудился поутру не покладая рук. Я оживлял влюбленных и отправлял их прямо к праздничному столу.
В те времена я не считал это занятие чем-то постыдным. Вы не поверите, но когда-то я любил черносмородиновый ликер и пышноволосых девушек.
Я обсуждал Рождество на религиозных собраниях, обличая его как социальное зло. Боюсь, на свете не осталось пошлых шуток, которым я не отдал дань, пока наконец они не встали поперек горла мне самому.
Я насмехался над семейными рождественскими обедами, обычаем дарить подарки и священным долгом отцов семейств. Я…
– …Кстати, вы слыхали мою пародию на «Колокола» Эдгара По? – перебил я себя, когда мы пересекали Хеймаркет. – Она начинается…
Мой приятель, в свою очередь, перебил меня:
– Динь-динь-дон, долг-долг-долг.
– Верно! Забыл, что уже читал ее вам.
– Нет, не читали.
– Тогда откуда вы знаете, как она начинается?
– В год мне приходит в среднем шестьдесят пять штук таких пародий, естественно, я предположил, что и вы…
– А как еще она может начинаться? – вспылил я, чувствуя беспричинное раздражение. – Впрочем, не важно, как поэму начать, главное – как развить. Так или иначе, про Рождество я больше не напишу ни строчки. Лучше закажите мне новую шутку про водопроводчика или анекдот про неверную жену; с рождественскими историями я завязал.
К тому времени мы дошли до Пиккадилли-серкус.
– Знали бы вы, – вздохнул мой приятель, – как я вас понимаю! Не успеют отойти рождественские хлопоты в редакции, как дома та же карусель. Расходы на ведение домашнего хозяйства выросли на фунт в неделю, а все почему? Дорогая женушка откладывает, чтобы порадовать меня недешевым подарком, который мне даром не нужен! Подарки – вот главное зло, происходящее от Рождества. Эмма преподнесет мне очередную акварель, написанную собственной рукой, – и будет настаивать, чтобы я непременно повесил ее в гостиной. Вы видали ее акварели?
– Кажется, да.
– Кажется? – вскричал мой приятель. – Уверяю вас, увидев акварели моей кузины, вы никогда их не забудете.
Мы почти обогнули Пиккадилли-серкус.
– Я только не понимаю, чего она добивается? Ведь даже у художника-любителя должна быть хоть крупица здравого смысла. Одна ее вещица висит у меня в темном углу коридора. Эмма называет ее «Греза». Удивляюсь, почему не «Инфлюэнца»! Я спросил ее, сама ли она додумалась, и Эмма ответила, что идею картины подсказал ей закат в Норфолке. Боже милостивый! Нет чтоб опрометью кинуться домой, затворить дверь и зашторить окна. Да окажись я свидетелем подобного светопреставления в Норфолке, первым же поездом вернулся бы в Лондон. Возможно, бедная девочка и впрямь видит все эти ужасы, но зачем их рисовать?