Достоевский in love

– Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, – отвечал Соловьев. – У вас обоих свои особые дороги, на которых вы не встретитесь, – ни вы у него ничего не можете отнять, ни он у вас ничего не отнимет. На мой взгляд, между вами не может быть соперничества, а следовательно, и зависти с вашей стороны я не предполагаю… Только скажите, что значит этот вопрос, разве вас кто-нибудь обвиняет в зависти?

– Да, именно, обвиняют в зависти… И кто же? Старые друзья, которые знают, меня лет двадцать…

Он назвал этих старых друзей.

– Что же, они так прямо вам это и высказали?

– Да, почти прямо… Эта мысль так в них засела, что они даже не могут скрыть ее – проговариваются в каждом слове.

Он раздражительно заходил по комнате. Потом вдруг остановился, взял Соловьева за руку и заговорил тихо, почти зашептал:

– И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь… Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить… Господи, и всю-то жизнь!. Вот я недавно прочитывал своего «Идиота», совсем его позабыл, читал как чужое, как в первый раз… Там есть отличные главы… хорошие сцены… у, какие! Ну вот… помните… свидание Аглаи с князем, на скамейке? Но я все же таки увидел, как много недоделанного там, спешного… И всегда ведь так – вот и теперь: «Отечественные записки» торопят, поспевать надо… вперед заберешь – отрабатывай, и опять вперед… и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а Толстой обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая штука – когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот и завидую… завидую, голубчик!..

Поскольку Достоевский не мог полноценно работать, сидя под колоколом два часа лечения сжатым воздухом, чтобы с толком провести время, он брал с собой «Анну Каренину». Роман довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются, понять не могу[488]. Его жизнь теперь строилась вокруг лечения – сжатого воздуха зимой и минеральных источников в Бад-Эмс летом. Три из четырех слабых мест в легких с прошлого лета исцелились, но четвертое только выросло.

Было тяжело оставлять Анну и детей, и он переживал за них, особенно теперь, когда Анна ожидала четвертого ребенка. Когда он сел на пароход, Федя и Люба долго махали ему с берега, прежде чем их маленькие фигурки развернулись и удалились в сторону дома. В своем первом письме Федор попросил Анну писать ему каждые три дня и наказал не унывать. Он писал ей, напоминая принять ванну, приглядывать за няней, купать детей, а она отвечала, что не мылась и не купала детей более двух недель[489]. Письма всегда задерживались на день-два, что было предсказуемо, поскольку чиновник в паспортном столе открыл ему оскорбительный факт, что после всех этих лет Федор по-прежнему был под правительственным надзором.

Достоевский едва знал кого-либо в Бад-Эмс, но через невестку Каткова завел очень близкое знакомство с поэтессой Пелагеей Гусевой. Я был на водах, лечился. С первой встречи она поразила меня, как бы заколдовала чем-то. Это был фатум. Я не захотел его, «не захотел любить». Не знаю, смогу ли передать это ясно; но только вся душа моя была возмущена именно от факта, что со мной это могло случиться[490]. Она была сорокалетней вдовой, увядшей красавицей, чья болезненная бледность взывала к старому романтику в Федоре. А еще она была поклонницей его сочинений. Они прекрасно общались и дружески спорили, и Федор специально рассказывал ей истории, в которых активно участвовала его жена. Когда Анна написала Федору, что ее брат поймал жену на измене, Федор взял себя в руки и ответил: «Но он, как и ты, Аня, исполнен чувства долга, знает, что обязан детьми»[491].