Достоевский in love

У Федора была задумка романа нового типа, который привлек бы молодых людей вроде Варвары. Романы о грызущихся между собой аристократах ушли в прошлое. Помещичья литература сказала всё, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним[481]. Вместо этого Федор хотел написать о современной жизни: сломанных семьях, необычных браках, неизведанных столкновениях между разными социальными классами. Явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему?[482]

В апреле 1874 года Некрасов навестил Федора и официально пригласил его сотрудничать с «Отечественными записками». Более того, он предлагал 250 рублей за лист – на сто больше, чем Федор получал за предыдущие романы. Федор ответил, что должен обсудить предложение с женой.

– Вот уж никак не мог я предположить, что вы находитесь «под башмачком» вашей супруги, – сказал Некрасов[483].

Федор не успел открыть рта, чтобы объяснить ситуацию, как Анна, подслушивавшая в соседней комнате, велела ему соглашаться.

Из верности Каткову Федор отложил ответ Некрасову и отправился в Москву, чтобы предложить право первого выбора «Русскому вестнику». Но у Каткова не было денег для оплаты нового большого романа, так как он платил по 500 рублей за лист Толстому, публиковавшему выпусками «Анну Каренину».

В городе только о Толстом и говорили, и хотя Федор никогда не встречал его, он казался хорошо знакомым всем, кого Федор знал. Тургенев был знаком с ним с 1850-х – их поместья были недалеко друг от друга, и они вместе охотились, хотя однажды и поссорились почти до дуэли[484]. Страхов поддерживал переписку с Толстым, который считал его ценным критиком. Но граф Толстой не опустился до того, чтобы познакомиться с Федором.

Летом 1874-го Федор в одиночестве съездил на воды в немецкий Бад-Эмс – хожу по водам и вижу англичан[485]. Его врач считал, что климат и минеральные воды помогут легким – у Федора образовалась эмфизема, вызывавшая проблемы с дыханием. В Европе его захватила идея посетить могилу Сони, и исключительно ради этого он проехал на поезде 600 километров до Женевы. Там Достоевский обнаружил, что могильную плиту уже скрыл кипарис, выросший за шесть лет с тех пор, как он в последний раз стоял на этом месте. Новая жизнь, но не его Соня. Он отломил пахнущую хвоей ветку, чтобы отдать Анне на память.

Семья провела зиму в Старой Руссе. Так было дешевле, детям там нравилось, при необходимости можно было достаточно легко добраться до Санкт-Петербурга, и, что самое важное, там было достаточно спокойно, чтобы он мог написать свой новый роман, «Подросток». Он пытался писать его от первого лица незаконнорожденного юноши, Аркадия Долгорукого. Голос неокрепший, болезненно неуверенный в себе. Отец-аристократ, Версилов, один из «лишних людей» своего поколения, но вызывающий приязнь и обладающий достаточной глубиной. Сюжет, однако, был набросан наспех, и последняя часть крутилась исключительно вокруг опасности обнародования компрометирующего письма.

Некрасов похвалил первую часть, едва она вышла: «Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе». Всеволод Соловьев под псевдонимом также написал хвалебный отзыв в «Петербургских новостях». Но когда Федор в следующий раз встретился с Майковым и Страховым, оба были подчеркнуто холодны. Об романе моем ни слова и, видимо, не желая меня огорчать. Об романе Толстого тоже говорили не много, но то, что сказали – выговорили до смешного восторженно[486]. Он спросил, почему они были настолько против его публикации в «Отечественных записках», тогда как их любимый Толстой делал то же самое, но Майков только нахмурился и ничего не ответил. Прощаясь, не договорились о следующей встрече.

Когда Соловьев нанес визит Федору, то нашел его в необычайной задумчивости.

– Скажите мне, скажите прямо – как вы думаете: завидую ли я Льву Толстому?[487] – спросил Федор, едва тот переступил порог.